Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Идти оказалось недалеко – в Овсееву избу. Со всех окошек были отодвинуты заслонки, оттуда валил пар с запахом стряпни. Внутри набилось столько народу, что Сбыня и Воята едва нашли место в углу у двери, и то Сбыня уселся на пол. Здесь плясок не водилось: собрались мужчины, и по большей части в возрасте – все уважаемые старики Погостища и посада, отцы семейств. Ещё из сеней был слышен гусельный перебор: играл сам Овсей.
– Слушай! – шепнул Вояте Сбыня. – Про то самое.
Воята стал вслушиваться. Овсей пел высоким, немного дребезжащим голосом, но умело и уверенно. К началу песни парни опоздали, и Воята уловил только суть: некий старец долго шёл через леса, вышел на берег озера, а здесь увидел, как к берегу подходит золотая ладья. Овсей пел каждую строку на один и тот же лад, но повторял дважды, так что слушатели могли всё разобрать и как следует увидеть то, о чём поётся. Певец растягивал слоги и ставил ударения так, как ему было удобнее, и лишь в середине каждой строки делал одинаковую заминку.
Как вошёл старец в золотую лодью,
Ангелы пред ним пели песнь сладку.
Вот узрел старец город золотой,
Город воссиял ярче солнышка.
Там ограда одна – вся железная.
Там ограда друга – она медная.
Там ограда третья – красна золота.
На заход течёт река, река винная.
На восход течёт река мёду сладкого.
На полночь течёт река – вся елейная.
На полдень течёт река – вся молочная.
Как вошёл во град честный старец.
Там цветы цвели многоцветныя,
Там плоды росли всеразличныя,
На ветвях сидят птицы дивныя.
Золото перо – всё багряное,
А другое перо – как зелена мурава,
А как третье перо – как лазорев цвет,
А иное перо – бело будто снег.
Уж как пели они песни сладкие,
На земле таких не слыхал никто.
А все в городе том старцу радовались,
Выходили к нему отцы мудрыя,
Выходили к нему девы красныя,
Выходили к нему жены добрые.
Как брали они его под белы руки,
Как вели они его во палаты…
Дальше рассказывалось, как старца угощали, укладывали отдыхать, а на прощание просили:
Ты, Панфирий-свет, моли Бога за нас,
Мы не веруем во поганого Смока,
А мы веруем одно – в Бога Господа,
А мы веруем друго – в Богородицу,
Ещё веруем третьё – в Святу Троицу.
Как он начал молить Бога Господа,
Он Бога молил ровно сто годов,
Он-то Бога молил да ещё сто лет.
Он-то будет молить да ещё сто лет.
А как примет Бог ту молитву его,
Так исторгнется град из глубокой воды,
Воссияет тот град ярче солнышка.
Так вот оно про что! Это тоже была повесть о старце Панфирии, о том, как он сам побывал в утонувшем граде Великославле. Воята внимательно дослушал песнь до конца, надеясь узнать что-то новое, но нет: в ней была лишь надежда, что когда-нибудь Бог ответит на усердные молитвы старца.
Воята не сводил глаз с лица Овсея, пытаясь понять: насколько тот сам верит в то, о чём поёт? Тот пел так, как научился когда-то от своего отца или деда, и непохоже, чтобы тайна Панфириевой Псалтири была ему известна. Та Псалтирь исчезла из Сумежья более двадцати лет назад; не так уж давно, чтобы перемерли все, кто мог видеть её раньше, при отце Ероне. Неужели, зная, что книга написана по-гречески, никто здесь в неё даже не заглядывал? Насколько грамотен был отец Ерон?
Судя по торжественному спокойствию, с каким сумежане слушали Овсея – словно исполняли важный обряд, – это сказание пелось на Никольщины каждую зиму. Они не ждали услышать ничего нового, но на лицах их Воята видел сдержанную гордость сопричастности тайне и ощущение важности этого знания.
Когда Овсей закончил, все ещё посидели за столом, потолковали о чём-то, но довольно скоро стали расходиться, с поклонами благодаря.
– Поди к деду, – шепнул Вояте Сбыня. – Просись с ними пойти.
– Куда пойти?
– Ну, туда! На озеро же!
– Зачем?
– Там увидишь. Если ещё возьмут тебя. Они молодых никого не берут. Только таким можно, у кого внуки есть. Но ты попробуй – ты всё же в славе…
Выждав, пока народ разойдётся, Воята подошёл к Овсею и поклонился.
– Ну что, попович, как тебе наши песни? – Старик улыбнулся, в глубине души довольный, что сумел показать новгородскому молодому гусляру собственное умение. – И мы тут поём понемногу, не только вы там, в Новгороде…
– Песни ваши занятные, да только не вся правда в них, – почтительно ответил Воята и бегло глянул через плечо – нет ли кого из домочадцев деда слишком близко.
– Не вся правда? – Овсей перестал улыбаться и нахмурил лохматые полуседые брови. – Чем же тебе наша правда не угодила? Извеку так поётся – от деда моего, от прадеда! А ты здесь без году неделя – почём тебе знать? Больно вы, новгородцы, умными себя мните…
Приученный почитать старших, Воята молча выслушал всю воркотню старика, а сам тем временем думал, как половчее приступить к своему делу.
– Песен я и сам немало знаю, – с почтительным сомнением ответил он, когда старик замолчал. – Да не во всякой песне – правда. Вот слыхал я, будто на Никольщинах водится у вас… – он чуть не сказал «бесов угощать», но угадал, что это старику не понравится, – к озеру дары носить. Это тоже правда?
– Болтовня это бабья, – решительно ответил Овсей. – Ступай к своему месту, отроче, мне тут ещё дела много…
Он отвернулся, будто собираясь немедленно приступить к какому-то делу. Его старуха и прочие женщины семьи прибирали со столов. Воята краем глаза приметил на лавке у двери большое лукошко, куда хозяйка положила два каравая, завёрнутых в шитый рушник.
– Отец Касьян говорит, будто под озером лежит змий поганый Смок и слуги его, бесы крылатые и хвостатые, – сказал Воята Овсею в спину. – А ты говоришь, там реки медовые, птицы дивные, старцы да девицы. Какая ж это правда? Басни одни, детей потешать.
– Отец Касьян, – Овсей обернулся, – в сам Новгород ваш ездил, после того как
