Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

молитву – ту, которую надлежит читать перед сном. «Святый великий Христов мученик Никита, моли Бога о рабе своём Гаврииле. Святый великий Христов мученик Никита, избави раба Божия Гавриила от всякия болезни и печали…»

Но вместо покоя под опущенные веки лезли видения: старец, похожий на отца Ефросина, бьёт своими оковами соблазняющего беса – мелкого, чёрного, мохнатого. Но почему старец? Противником святого Никиты был его отец, значит, он в то время был ещё юношей, молодым человеком…

Воята перевернулся на другой бок, лицом к избе, и вздрогнул: померещилось, будто в избе мерцает свет. Не загасили лучину? Уголёк вылетел из печи, наделает пожара!

Но поднять веки не получалось. Вояту охватило оцепенение. Он лежал неподвижно, на спине, повернув лицо к столу и печи. Стол был освещён, как будто там стоит несколько свечей. Но свет исходил от книги – на столе лежала Панфириева Псалтирь, хотя Воята точно помнил, что убрал её в ларь. Это она испускала мягкий золотистый свет, и Воята успокоился: святая книга пожара не наделает. Веки его были по-прежнему опущены, но он как будто видел сквозь них… или это просто сон?

А потом… Из мрака в северном углу выступил некто… Сдвигается плита каменная, отворяется склеп глубокий… Воята в своём полусне-полузабытьи не слышал скрежета камня, но ощутил, как в лицо повеяло холодом с запахом лесной прели. Тёмный некто плавно, бесшумно приближался к столу. Тревожась о святой книге, Воята силился открыть глаза, но не мог – веки стали тяжелее камня.

Тёмный некто придвинулся к столу вплотную, наклонился… Отсвет книги упал на его лицо, и Воята вздрогнул.

Это была она – дева из призрачной избы. То же лицо с крупными чертами и густыми тёмными бровями. Та же коса, лежащая на груди, толстая, тёмно-русая. Цвет глаз, как и тогда, Воята не смог разглядеть в темноте. Девушка была, несомненно, та самая, но выглядела немного по-другому. Если в той избе она в единственный миг их встречи устремила на Вояту пристальный, требовательный взгляд и сама казалась немного напуганной, то теперь у неё был уверенный, таинственный, отчасти заговорщический вид.

Вот она подняла руки и раскрыла книгу. Скользнула взглядом по первым страницам, потом перевернула ещё несколько листов. Ещё, ещё. Она листала книгу, отблески света пробегали по её лицу мягкими волнами. Воята чувствовал оторопь, неверие и в то же время радость, что видит её вновь, но сильнее всего было недоумение. Кто бы она ни была – чего она ищет в Псалтири? Какой псалом?

Вот дева перестала листать и воззрилась в книгу. Воята видел, как её взгляд перемещается по строчкам. Она умеет читать по-гречески? Вот уж чудо! Хотя, если по лицу судить, может быть и гречанкой.

Некоторое время дева вчитывалась в строки греческой Псалтири. Потом осторожно закрыла книгу. Следом подняла глаза и посмотрела прямо на Вояту. Ничего не сказала, даже не кивнула, но взгляд её был настолько говорящим, что Воята понял: она приходила не ради книги, а ради него…

* * *

Проснувшись от стука двери и волны холодного, свежего воздуха – баба Параскева ушла к корове, – Воята мгновенно вспомнил свой сон и резко сел. Тихо взвыл – заболели вчерашние ушибы. Но тут же забыл о боли. Баба Параскева не зажигала огня, и было ещё темно, однако Воята соскочил с лавки и в исподнем устремился к столу. Почти ничего не видя, быстро ощупал столешницу. Пусто. Полкаравая в рушнике и берестяная солонка, которые всегда держат на столе, но никакой книги. Он прошёл к ларю, живо смахнул на пол всю ту рухлядь, что оставили бесы, все эти волчьи кожурины, и поднял крышку. Пошарил внутри и сразу наткнулся на холстину, в которую сам же завернул Псалтирь. Вот она, твёрдая крышка, большой крест, выпуклые округлые самоцветы. Всё на месте, с книгой всё в порядке.

Вернувшись к своей лавке, Воята сел и перевёл дух. С привычной осторожностью потрогал разбитую скулу – подсыхает, потом выпил воды из ковша, остаток над лоханью вылил себе на голову. Облегчение мешалось с недоумением, а под ними крылись и радость, и тревога. Дева из лесной избы и правда приходила сюда ночью? Такой гостье, как она, ни дальняя даль, ни стены избы не преграда. Или всё-таки приснилась – наслушался Параскевиных сказок про царевну из склепа, сам размечтался, вот и…

Но что-то говорило ему – нет, не приснилась. Девушка была немного иной, её вело какое-то новое побуждение, это не было простое воспоминание об уже виденном.

Но зачем она приходила? Почитать книгу? Воята фырк-нул от смеха, стоя возле лохани с пустым ковшом в руках, – мысль, что лесная нечисть явилась почитать Псалтирь, да ещё и греческую, была откровенно нелепой.

– Креститься ты, что ли, хочешь, Адамова дочка? – вслух спросил он.

Ведь баба Параскева рассказывала, что все лешии повелись из детей Адама, спрятанных от глаз Бога. Наверное, среди тех детей были и сыновья, и дочери. И если её не сожгло, не разорвало от прикосновения к святой книге, значит, она не бесовка вовсе? Но кто? Царевна?

«Ты эту книгу читай, читай!» – напутствовал его отец Ефросин. Что же там такого, в этой греческой Псалтири, что её приходят читать даже лесные люди?

Чего я стою-то, как болван, сам себя спросил Воята. Поспешно вытерев руки о сорочку, он зажёг светильник на столе и принёс из ларя книгу. Слегка дрожали руки – совсем недавно этой книги касалась лесная дева! Однако никаких следов от её пальцев ни на крышке, ни на страницах не осталось.

Воята перевернул первый лист, бросил взгляд на уже знакомую надпись «Псалтирь без чина службы и без всех часов». Второй лист – «Закон да познаешь христианского наказания… Азъ есмь тайна несказанная… Азъ есмь путь и истина и живот…»

Дальше пошли псалмы по-гречески. Воята с осторожностью переворачивал пергаментные страницы, перед глазами мелькали греческие слова. Так далеко в книгу он ещё не забирался, уже сбился со счета и не понимал, на какой псалом смотрит. Лесная дева это читала? Кто её в той избе греческому научил?

Одни цепочки непонятных слов сменялись другими. Оглядывая ровные края страниц, Воята отметил: хорошо, что книга писана по-гречески. Была бы по-славянски, теперь имела бы такой же затрёпанный вид, как Касьяново Евангелие. А здесь даже листы не потемнели – бесчисленные руки их не трогали, воск сотен свечей на них не капал. Взгляд с восхищением останавливался на роскошных ярких узорах из крестов, птиц, цветов и