Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

влияния на Сталина в Москве и, несмотря на все мои возражения, выражал решимость принять хотя бы военные меры предосторожности. Он был явно озабочен и очень взвинчен. В ответ на его категорическое желание мне пришлось пообещать ему ничего никому не говорить об этом.

В последующем я сосредоточил все свои усилия и силы на прояснении и интенсификации наших отношений с Россией. Прежде всего я хотел устроить встречу Сталина и Гитлера. План сорвался, потому что Сталин, как думал фюрер, не мог выехать из России, а Гитлер — из Германии. Поэтому я написал Сталину подробное письмо, в котором обрисовал общее положение — так, как мы воспринимали его после окончания французского похода, — и пригласил министра иностранных дел Молотова в Берлин.

В этом письме моего мужа Сталину от 13 октября 1940 г., в частности, говорилось[140]:

«Более года назад по Вашему и фюрера желанию отношение Германии к Советской России было пересмотрено и поставлено на новую базу. Думаю, что решение о достижении взаимопонимания между обеими нашими странами, которое возникло в результате осознания того, что жизненные пространства наших народов хотя и соприкасаются, но не должны взаимопересекаться, и которое Привело затем к разграничению сфер обоюдных интересов и к германо-советским пактам о ненападении и дружбе, оказалось для обеих стран полезным. Последовательное дальнейшее проведение этой политики добрососедства и еще большее углубление политического и экономического сотрудничества принесет в будущем еще более благодатные результаты для обоих великих народов — таково мое убеждение. Во всяком случае Германия к этому готова и полна решимости пойти на то.

При такой поставленной цели, как мне кажется, особое значение приобретает непосредственный контакт между ответственными лицами обеих стран…[141] Подводя итог, хотел бы сказать, что, на взгляд фюрера, историческая задача четырех держав — Советского Союза, Италии, Японии и Германии — урегулировать свою политику на длительную перспективу и разграничением их интересов в соответствии с эпохальными масштабами направить будущее развитие своих народов по правильным путям.

Дабы разъяснить и в конкретной форме обсудить такие решающие для будущего наших народов вопросы, мы приветствовали бы, если бы господин Молотов пожелал в ближайшее время посетить Берлин. Смею от имени имперского правительства передать самое сердечное приглашение. После моего двукратного визита в Москву видеть однажды господина Молотова в Берлине было бы для меня лично особенной радостью. Его визит дал бы фюреру возможность лично изложить господину Молотову свои мысли о будущем формировании отношений между нашими обеими странами.

По возвращении господин Молотов сможет наиболее полным образом доложить Вам о целях и намерениях фюрера. Если при этом, как я полагаю, возникнет возможность дальнейшего расширения совместной политики в духе моих вышеприведенных высказываний — для меня будет радостью затем вновь посетить Москву, чтобы продолжить обмен мнениями с Вами, глубокоуважаемый господин Сталин, и совместно побеседовать — возможно, вместе с представителями Японии и Италии — об основах нашей политики, что могло бы возыметь для всех нас лишь практическую пользу»{33}.

В коротком ответе Сталина сделанное Молотову предложение принималось. От этого визита я ждал очень многого. У меня было намерение предложить советскому министру иностранных дел вступление России в заключенный тем временем Пакт трех держав, чтобы таким образом укрепить и углубить несколько поколебленные германо-русские отношения доверия. К сожалению, получилось по-другому.

Визит Молотова в Берлин не стоял под счастливой звездой, как я того желал. Молотов весьма энергично потребовал свободу рук для советского правительства в Финляндии. Гитлер же перед беседой не обрисовал мне подробнее свою позицию в финляндском вопросе. В этом вопросе Молотов опирался на свое право (по секретному дополнительному протоколу]. Но фюрер не хотел отдавать Финляндию; при этом он, вероятно, считал, что не может отказаться от финского никеля. Дело дошло до весьма упорных дискуссий, в заключение которых Гитлер просил Молотова в этом вопросе пойти ему навстречу.

Мой муж пытался преодолеть возникшие трудности следующими ссылками (см. служебные записи бесед фюрера с председателем Совета Народных Комиссаров Молотовым в Берлине 13 ноября 1940 г.[142]):

«Имперский министр иностранных дел, обобщая, указывает на то, что

во-первых, фюрер заявил, что Финляндия останется в сфере интересов России, а Германия туда никаких войск посылать не будет;

во-вторых, Германия не имеет ничего общего с демонстративными действиями против России, а употребит все свое влияние в противоположном направлении и,

в-третьих, решающее значение эпохального характера имеет сотрудничество между обеими странами, которое в прошлом уже приносило большие выгоды России, а в будущем даст ей такие, по сравнению с которыми обсуждаемые сегодня вопросы покажутся совершенно незначительными. Собственно говоря, нет никаких причин вообще делать из финского вопроса какую-то проблему. Пожалуй, речь здесь вдет просто о каком-то недоразумении. В остальном же Россия своим миром с Финляндией добилась осуществления всех своих стратегических желаний. Демонстрации в побежденной стране не являются чем-то совершенно ненормальным, и если, скажем, проход германских войск якобы вызывает у финского населения определенную реакцию, то она исчезнет вместе с окончанием этой акции. Если смотреть на вещи реально, никаких расхождений между Германией и Россией не имеется».

Молотов больше не настаивал, а перешел к вопросу о Балканах, выразив русское недовольство гарантией, данной Германией Румынии. Молотов спросил, не направлена ли она против России. Ответ Гитлера был таков: поскольку Советский Союз никогда намерения напасть на Румынию не имел, эта гарантия тоже никогда не была направлена против него. (После Венского арбитража и нашей данной Румынии гарантии я послал в Москву длинную телеграмму, в которой объяснил необходимость этих действий для предотвращения венгеро-румынской войны и решительно подчеркнул, что эта гарантия по всему положению для никоим образом не затрагивает германо-советских дружеских отношений.)

Молотов поставил вопрос, согласны ли мы с тем, чтобы Россия дала такую же гарантию Болгарии. На вопрос Гитлера, а просила ли Болгария такую гарантию, как это имело место в нашем случае со стороны Румынии, Молотов ответил уклончиво. Гитлер же не захотел связывать себя согласием и заявил, что сначала должен обсудить болгарский вопрос со своим союзником Муссолини. Таким образом, беседа пошла по не очень-то удовлетворяющему пути и закончилась без всяких решений. От этих бесед с Молотовым у Гитлера окончательно сложилось впечатление о серьезном русском стремлении на Запад.

Несмотря на такой ход наших бесед с Молотовым, я все же добился, что советско-русский министр иностранных дел смог снова повести переговоры об эвентуальном вступлении России в Пакт трех держав. Адольф Гитлер был согласен со мной, что в такой взаимосвязи он готов рассмотреть возможные