Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

Этот мирный германский шаг, предпринятый в Монтуаре, и его искренность имели особое значение уже хотя бы по одному тому, что из-за отсутствия такого взаимопонимания, на которое нами делался расчет, мы попали в сложное положение с Испанией. Испания притязала на определенные французские колониальные владения. Гитлер с этими территориальными претензиями не соглашался, ибо надеялся на широкое и окончательное взаимопонимание с Францией. Это возымело далеко идущие последствия для германо-испанских отношений и для всего дальнейшего хода войны.

Почетное обращение с побежденным маршалом Петеном в Монтуаре резко контрастирует с тем обращением, которому подверглось побежденное германское правительство со стороны Нюрнбергского суда, в котором участвовала и Франция{31}.

Здесь я должен указать на тот примирительный жест, который фюрер сделал по моей инициативе в отношении гения Наполеона, тем самым воздав должное храбрости побежденной Франции. В начале декабря 1940 г. тело столь горячо любимого сына императора — герцога Рейхштатского — было перевезено в Париж и его гробница установлена рядом с гробницей великого корсиканца в Доме инвалидов. Присутствие на церемонии германского посла и оказанные при этом воинские почести засвидетельствовали ту дань уважения, которую Адольф Гитлер отдал Франции.

Сам же маршал Петен в последнюю минуту участвовать в церемонии отказался. Мои сотрудники, особенно посол Абец, приложили в этом деле немало усилий, и я был рад, что Адольф Гитлер, несмотря на некоторое разочарование, вызванное Монтуаром, так охотно согласился с моим предложением. Отказ Петена следовало объяснить тем, что ему внушили, будто фюрер пригласил его в Париж для того, чтобы, как только маршал прибудет в оккупированную зону Франции, сразу же арестовать. Гитлер справедливо был возмущен этим лживым слухом.

Столь же неблагоприятным обстоятельством явилось то, что маршал Петен в том же письме, в котором он благодарил за оказанную французскому солдату честь, сообщил об отставке правительства, сформированного им совместно с германской оккупационной властью. Однако в последующие годы я неоднократно вновь предпринимал попытки достигнуть окончательного взаимопонимания с Францией и с этой целью направил в Виши посланником фон Ренте-Финка. Но все усилия ничего не дали из-за позиции французского правительства.

В течение всех лет войны министерство иностранных дел и германское посольство в Париже принципиально выступали за политику компромисса с Францией и за мягкий характер оккупации. Примеров этому несть числа, они содержатся и в документах, находящихся сейчас во французских руках. Наши усилия шли так далеко, что имя посла Абеца, считавшегося ярко выраженным другом французов, и его француженки-жены, поддерживавшей усилия мужа, в присутствии Гитлера просто нельзя было, произносить без риска навлечь немилость фюрера на этого дипломата за слишком дружественное отношение к ним. Мне даже приходилось на несколько месяцев отзывать Абеца из Парижа, когда против него в Германии поднималась чересчур высокая волна недовольства. Компетенцией Абеца было исключительно ведение дипломатических переговоров с правительством Виши. К управлению оккупированной частью Франции в военной и гражданской областях он никакого касательства не имел и никакой ответственности за происходившее в них не нес. Данное мною Абецу при его назначении задание являлось весьма широким, но впоследствии было ограничено фюрером: в качестве посла он сохранял лишь дипломатические функции и имел некоторое право голоса в вопросах прессы и пропаганды, а также в области культуры и экономики. Вопреки действовавшим положениям, согласно которым высокий чиновник министерства иностранных дел не имел права быть женатым на иностранке и был обязан в таком случае уйти со своего зарубежного поста, Абец по моему распоряжению продолжал оставаться в Париже со своей женой-француженкой.

Особая проблема возникла во Франции из-за того, что северные департаменты были присоединены к военной сфере главнокомандующего германскими войсками в Бельгии. Это рассматривалось французами как политическая мера. Я неоднократно, в частности в одной памятной записке, высказывал свое мнение по этой проблеме и настаивал на том, что ни в коем случае нельзя создавать даже видимость каких-либо германских притязаний на эти северные департаменты, учитывая предстоящее заключение мирного договора, а также установление в будущем взаимопонимания с Англией. Тем не менее в процессе создания имперских комиссариатов [в оккупированных странах] эти департаменты еще в 1944 г. были оставлены в административном отношении за Бельгией.

Когда в 1943 г. Франции грозила инфляция, я направил туда посланника Хеммена, чтобы не допустить ее. Добиться этого от фюрера было трудно, так как он придерживался взгляда, что французам живется гораздо лучше, чем немцам. Хеммену поручалось финансовыми мерами достигнуть того, чтобы французское хозяйство функционировало исправно. Для этого прежде всего было необходимо прекратить неразбериху со многими германскими органами, которые стремились каждый сам по себе выжать из Франции как можно больше средств для ведущейся Германией войны. Такая мера отвечала как интересам французской экономики, субстанция которой должна была оставаться незатронутой, так и интересам ведения войны Германией. При выполнении этой трудной задачи Хеммен действовал весьма энергично, и его письма в комиссию по перемирию так же откровенны, как и обращения в германские органы. Только так он мог добиться поставленной цели.

В рамках Франко-германского комитета[139] в годы войны предпринимались все новые и новые попытки установления взаимопонимания с крупными французскими деятелями. Так, например, французский посол Скапини, председатель Союза слепых — жертв войны, был направлен правительством Виши в Германию и получил там вместе со своей организацией дипломатический статус, чтобы осуществлять центральное руководство в вопросе о французских военнопленных.

Для французского отношения к нашей политике характерна реплика, брошенная мне послом де Бриноном в день монтуарской встречи: «Мы войну не проиграли. Мы просто не желали сражаться, и достигнуть взаимопонимания, которое витает перед вашим умственным взором, очень трудно». Подобным образом мыслили и все так называемые коллаборационисты. От них я однажды получил документ, который называл оставление Эльзас-Лотарингии во владении Франции предварительным условием германо-французского взаимопонимания. А ведь это было во время крупных германских триумфов!

Когда позже Лаваль снова стал премьер-министром, мне не раз приходилось вступаться за него в Берлине, ибо Гиммлер утверждал, что имеет против него большой компрометирующий материал, и хотел свалить его.

В политике по отношению к Франции я в течение всех военных лет, насколько это было в моих силах, пытался осуществить принцип, отвечающий моим личным воззрениям: нельзя требовать от дорожащего своей честью француза того, чего нельзя требовать от дорожащего своей честью немца.

* * *

Летом 1940 г. в результате военного краха Франции и Нидерландов, а также скованности Англии военными действиями в Европе положение этих держав в Восточной Азии было поколеблено. Соответствующие выводы из изменившегося положения вскоре сделала Япония.

Уже 26 июня 1940 г. японский министр