Над окошком месяц - Виталий Яковлевич Кирпиченко

class="p1">Ход этой непривычной для военной газеты литературе дал недавно ушедший из жизни Главный редактор «Белорусской военной газеты» — полковник Захаренко Леонид Андреевич, в то время начальник отдела культуры и писем. Умер в пятьдесят лет, внезапно, на чужой квартире, т. к. свою не успел за неимением времени и денег приобрести. Его государство не оставило без внимания. На могиле были произнесены проникновенные слова: «Прошёл славный путь от курсанта до полковника. Бил газетой беспощадно идейных врагов. Был требователен к подчинённым, а ещё больше к себе…» И всё. Жену тут же вычеркнули из очереди на строящуюся однокомнатную квартиру за свои деньги, и ей стоило много слёз, чтобы вновь туда вписали.

А в это время мальчишка, занявший на европейском конкурсе песни шестое место, поведал миру, что ему обещана хорошая квартира в Минске, а его продюсер за деньги, полученные от государства, купил за границей себе особняк?! Очень мило!

Другим человеком, вдохнувшим в меня надежду, был главный редактор «Нового Журнала» (Нью-Йорк) Вадим Крейд. Он пошёл дальше: назвал меня талантливым писателем, это было сказано в то время, когда я, окончательно убеждённый в своей бесталанности, в очередной раз закинул писанину в какой-то фанерный ящик. В этом журнале вышли мои рассказы: «Беглецы», «Чернь земная», «Лёнька» и другие, а за рассказ «Хроника одного рейда», который послал на конкурс, я получил Первую премию. Может, кто-то подумает, что я в этот журнал посылал, чернящие мою родину, её народ, строй произведения? Ничуть. Это не для меня.

Вот им я благодарен от всей души!

В 2003 году принят в Союз писателей России, в 2007-м — в Союз писателей Беларуси. Работал специальным корреспондентом газеты «Охотник и рыболов»: необходимо было для того, чтобы хоть что-то сделать полезное для моих коллег-охотников, права которых ущемляются повсеместно.

Однажды получил задание, написать о ветеране войны, «собачнике». Гончаки у него были лучшие в республике, они вообще были лучшие! В назначенное время я пришёл к ветерану, меня встретили приветливо, каждое моё желание тут же исполнялось.

— Николай Васильевич, — обратился я к виновнику события, — вы прожили большую и интересную жизнь, расскажите, пожалуйста, что лучше всего вам запомнилось, что вас поразило?

— Я родился в большой крестьянской семье, — глядя куда-то в угол потолка, заговорил, как по букварю, ветеран. — Отец мой батрачил на бессовестного кулака-мироеда, мать, забитая трудом крестьянка, несла тяжёлую ношу бесправия…

— Николай Васильевич, — перебил я бесконечный рассказ ветерана, — расскажите, когда и где родились, где учились и работали, а потом мы с вами перейдём к главному нашему вопросу, как вы увлеклись собаками, как вы их готовите к работе?

Ветеран, зло глянув на меня, не менее зло рявкнул:

— Не перебивай! У меня рассеянный склероз, я забуду, что хотел рассказать!

— Хорошо! Хорошо! — согласился тут же я.

— Я родился в большой крестьянской семье. Отец мой батрачил на бессовестного кулака-мироеда…

Между делом подлетаю на спортивном самолёте Як-52, запоздало, правда, но всё же… Самостоятельно выполнял «бочки», «петлю», «виражи», а вот «штопор», полёт вниз головой выполнял уже сам инструктор, Николай Мочанский, это с его противогазом я улетал в Чернобыль, а теперь он начальник аэроклуба. Судьба его интересна. Он не попал в лётное училище, как и я, хотя страстно этого желал. Закончил училище связи. Политотдел заметил в нём необходимые для общественной работы качества и предложил комсомольскую работу. Зуд лётного дела не давал покоя, и Николай тайно от начальников посещал аэроклуб. Закончив его, поставил начальство перед фактом и, обладая необыкновенным обаянием, добился разрешения высшего начальства сдавать экзамены экстерном на лётчика вертолётной авиации. Отлично сдал и получил удостоверение лётчика. Потом лётные должности в эскадрильях и полках, в том числе должность начальника штаба полка в гарнизоне Мальвинкель, в полку, который я принимал и перегонял в Германию из Подмосковья. И вот встретились опять на аэродроме аэроклуба под Минском. Энергично жестикулируя, рассказал, каким принял он это хозяйство. Ужас! Всё в нерабочем состоянии, летать не на чём, топлива тоже нет, специалисты разбегаются. «А теперь, — довольно улыбается, — выгнать невозможно! Хорошо работают — хорошо получают! Думаю, сделать ещё…» — Я слушаю его и лишний раз убеждаюсь, что мир, жизнь держится на таких людях, как Николай Мочанский. Успеха ему в хороших делах!

Не могу забыть, хоть и прошло уже более тридцати лет, старика-киргиза. Я приехал во Фрунзе, чтобы перевезти к себе в Минск, ставшую вдовой, тёщу. Около рынка, куда я прибежал за арбузом, выкроив время между упаковкой коробок, мне встретился этот старик. Он шёл ко мне, даже спешил, опираясь о большую палку, и не спускал с меня глаз. Я остановился в ожидании. Поприветствовав меня по своему обычаю, он сказал: «Ты болшой человек!» Я ничего не понимал: спешить, ковыляя с трудом, чтобы сказать мне эти слова, в общем ничего для меня не значащие? «Ты болшой человек!» — повторил более настойчиво старец. Я посмотрел на себя со стороны и увидел: помятые штаны, серые от пыли ботинки, рубашка с пятнами пота, уставшее, почти измождённое в мытарствах, лицо. «Что во мне мог такое увидеть этот старец, что отличает от других, в таких же помятых штанах и пыльных ботинках?» — подумал я тогда, не перестаю думать и сейчас. Скажи мне это не старец, а цыганка, и вопрос бы не мучил меня… С упорством и наивностью Фанфана-Тюльпана жду озарения и своего величия до сего дня… Пока, увы! Нет ни озарения, как нет и величия. Подождём, нам не к спеху! Годом раньше, столетием позже — так ли уж это важно!

С цыганкой у меня тоже была интересная история. Будучи в отпуске в Армавире, я ушёл из душной квартиры в сквер, сел на скамеечке под деревом и стал рассматривать редких прохожих ради забавы, стараясь угадать их настоящее и будущее… Что уж такого я им тогда нагадал, сейчас не вспомню и под дулом пистолета, но мне это занятие оракула было интересно. И вот на тропинке показалась цыганка с ребёнком лет четырёх. Поравнявшись со мной, они остановились. Я улыбнулся, предугадывая действия цыганки, и не ошибся.

— Дорогой, дай тебе погадаю! Вижу, у тебя не всё спокойно на душе…

— Скажи мне лучше, кому сейчас легко на душе? — спросил я её. Мои слова сбили её с толку.

Поразмыслив, она сказала:

— Дай на мороженое сыну.

Я дал рубль. На пять мороженых. Это подкупило цыганку. Она присела рядом, и скоро многое из её жизни не было для меня секретом. Я узнал, что и у цыган не всё так гладко