Над окошком месяц - Виталий Яковлевич Кирпиченко

Аварии и катастрофы и здесь не исключение, их можно частично предупредить, но исключить мы не в силах. Птицы рождены для полёта, но и те гибнут, встретившись с разными обстоятельствами, ставшими для них роковыми. Бьются они о провода высоковольток, бьются о самолёты и вертолёты, погибают от острых когтей хищников, гибнут и хищники, не рассчитав свои силы и возможности.

Разбивается маленький тихоходный самолётишко Ан-14, «Пчёлка», и уносит жизни нескольких человек, среди них знакомого мне ещё по Германии командира дивизии. Симпатичный, вежливый, воспитанный офицер и командир, ему бы жить и жить, командовать бы корпусом, армией, ВВС страны, а он так нелепо погиб. Какая-то сволочь, на совести которой десятки загубленных жизней, живёт, адвокаты и прочие умники находят оправдания его преступлениям, обвиняя при этом всех и всё, только не преступника, и плодятся они, как грибы в дождь. А цвет нации, достойные люди, гибнут во имя долга, во имя чести страны, и часто остаётся это незамеченным.

Как-то в Боровухе, где сидел наш вертолётный полк, представили мне паренька, который просился на должность бортового техника. Внешне и поведением он мне сразу понравился. Высокий, симпатичный, спортивный, взгляд твёрдый, уверенный. Служил в полку ВДВ в этом же гарнизоне. Закончив службу, ушёл в гражданскую авиацию с одной мыслью — никогда больше не связываться с армией. Продержался в таком положении полгода и понял, что без армии не может. Всё не так, как надо, на этой гражданке. Я помог ему: он стал, как и хотел, бортовым техником на боевом вертолёте Ми-24. Бывая в этом полку, я всегда интересовался службой моего протеже. Однажды, не прошло и года, как мне сообщили, что он погиб в Афганистане в первые же дни своего там пребывания. Для меня это стало ударом, я, понимая умом, что моей вины в его смерти нет, всё же считал себя виноватым. Если б мог предугадать исход нашей беседы, никогда бы он не получил моей поддержки, более того, я бы сделал всё возможное, чтобы его желание так и осталось желанием.

В первый же вылет погиб там и штурман этого полка, скромный до застенчивости тридцатилетний майор. Очень жаль их всех, не ко времени ушедших, очень…

Служба становится мне в тягость, и я принимаю твёрдое решение уйти в запас, как только придёт срок. Живу надеждами изменить в корне образ своей жизни. Буду чаще ходить в театры, запишусь в центральную библиотеку, познакомлюсь с издательствами и редакциями журналов, у меня много написанного, ещё больше предстоит написать, обработав многочисленные записки, заметки, их у меня стопы. Займусь охотой и рыбалкой, времени-то будет девать некуда. Куплю мольберт, кисти, краски, вспомню своё детское увлечение. Помнится, я даже хотел поступать в художественное училище. Короче говоря, начну жизнь сначала.

Пришло это время. Новый мой начальник (земляк ушёл на пенсию) попытался отговорить меня от этого «поступка», предложил даже вышестоящую должность, но решение моё было окончательным.

Мой последний офицерский отпуск. Я еду к отцу в Сибирь. Как хорошо там сейчас, в разгаре зима, и, самое главное, спешить никуда не надо. Избушка в снегу, серебряный месяц, вьюга ночами, снег по пояс, лыжи, ружьё, лес — что может быть лучше этого!

Перед Красноярском узнаю, что поезд на моей станции не останавливается, работники поезда пожимают плечами, удивляются, почему мне продали в Москве такой билет. «Да, раньше в этих Заларях скорые останавливались, только когда это было». Иду к машинисту. «Конечно, я бы остановился, — говорит он, выслушав меня, — да только я меняюсь раньше; подойди, — советует, — после смены, может, согласится новый». Согласился, добрый человек, чем удивил и напугал станционное начальство Заларей. Оно высыпало на пути встречать нагрянувшее внезапно, а значит, с дурными намерениями, начальство, а тут… идёт с чемоданчиком в руках, то растворяясь, то проявляясь в утреннем тумане, человек, совсем не похожий на злого инспектора.

Перестройка и «демократы» сделали своё чёрное дело, и в маленьком сибирском районе перестал ходить рейсовый автобус, не работает почта в селе отца. Не доехать, не позвонить. Хуже стало, чем было во время войны, там хоть почта работала, и престарелый инвалид или девчушка в больших не по росту сапогах регулярно разносили по избам армейские треугольники желанных писем и страшные извещения о геройской смерти или отца, или сына, или брата… На околице села я долго ждал попутки, вспоминалась юность, когда так же один или с друзьями ловил попутку, чтобы добраться до соседнего села или района, и вот опять вернулось то время… Ждать пришлось долго. Подкатил «Москвичек», хозяин наотрез отказывался подбросить меня до Холмогоев потому, что это лишних пять вёрст. Я сказал, что не просто так он меня повезёт, что заплачу. Согласился. По пути разговорились, оказалось, что он хорошо знает моего отца, братьев, а по линии мужа сестры так и роднёй мне приходится. Только это не сказалось при расчёте — он взял с меня десятикратную стоимость проезда. Как тут было не вспомнить поговорку: «Сват сватом, брат братом, а денежки любят счёт!»

С отцом мы не виделись года три-четыре. Изменился старик. Ссутулился. Живёт один вот уже четырнадцать лет. После смерти мамы сёстры мои хотели, чтобы отец обзавёлся новой женой, были у них на примете такие же одиночки, только я был против, хотя не настаивал на этом. Мне дорога была память мамы, и я считал предательством видеть в её доме, на её месте другую женщину. Да и было тогда отцу шестьдесят шесть лет, критический не только для женитьбы, но и для жизни возраст. Сказал же ему, что он волен поступать, как посчитает нужным. Он остался один. Считаю, что правильно поступил. Мне известны случаи, когда, похоронившие жену или мужа, тут же обзаводились другими, объясняя свой поступок вескими причинами, но среди которых не было долга перед памятью человека, с кем прошла жизнь. Стёр человек эту память, как мел с доски. Сплошной прагматизм. Нет, прав был мой отец, оставшись одиноким до конца своих дней. Может быть, поэтому и мы, дети, относились к нему нежно и бережно, хотя для упрёка, что ты мог бы быть и лучшим сыном, всегда находилось место.

Выпили с отцом по чарке, посудачили про житьё-бытьё… Отец пожаловался на боли в желудке. Я попытался успокоить его. «У меня тоже такое бывает, — сказал я, — а мне ведь не восемьдесят; не обращай на это внимание, твой гастрит и успокоится, — сообразив, что напрасно старается». Но