Критская Телица - Эрик Хелм

Черный силуэт Менкауры маячил неподалеку. Писец возносил руку с дощечкой, сквозь прорезь которой, продольно перерезанную тоненькой нитью отвеса, глядел ввысь, отыскивая в неисчислимых звездных скопищах одному ему ведомое светило, дабы потом, на мгновение отвлекшись, черкнуть пометку-другую на восковой дощечке. Этот северный обычай пришелся Менкауре по вкусу, ибо не требовалось макать расщепленную тростинку в баночку с краской и писать на то и дело норовящем завернуться поросячьим ухом свитке папируса.

Иола и Эпей уже давно расположились в уютном своем уголке, воздавая должное приготовленным яствам и питью. Возлюбленные делились просто, честно и к обоюдному удовольствию: Иола налегала на фрукты, которые очень любила, Эпей же усердно прикладывался к амфоре.

— Маленькая, — шепнул мастер немного погодя.

За двадцать три года, проведенных на острове Крит, Эпей так и не смог приучить себя к обращению «телочка». Умная и нежная Иола, в свой черед, избегала называть умельца «бычком».

— Что..?

— Помнишь, покуда я стригся, ты пообещала...

— ... рассказать. Помню.

Иола проворно вскочила, заглянула за парапет. Легко, невзирая на свои тридцать четыре года, перепрыгнула преграду, удостоверилась, что и за соседним барьером не притаился излишне рьяный страж или доносчик.

Возвратилась и вновь улеглась рядом с Эпеем.

— Только и ты помни, родной: это запретная легенда. Ее передают шепотом, на ухо — в точности, как я сейчас поведаю тебе. Проговоришься не вовремя, не тому человеку — погибнешь сам и погубишь меня. Уяснил?

— Да, — сказал Эпей.

Иола устроилась поудобнее, прижалась к мастеру, положила голову ему на плечо и тихонько зашептала.

— Четыреста лет назад островом правила прекрасная царица Билитис. На всем Крите нельзя было сыскать женщины прелестнее и желаннее, да, пожалуй и во всех обитаемых землях не сыскалось бы равной.

Ты знаешь: возлюбленными Аписа могут становиться лишь обладательницы безукоризненной внешности, свободные от любых телесных пороков либо изъянов. Даже среди государынь полное совершенство — редкость. Но Билитис была безукоризненна и блистательна.

— Ох, не хотел бы я обладать женщиной блистательной и безукоризненной, — чуть слышно сказал Эпей. — Они обычно или непроходимо глупы, или непереносимо заносчивы. Не знаю, что хуже...

— Будучи непревзойденной красавицей, Билитис получила от Великого Совета почтительное приглашение совокупиться со священным белым быком и ответила милостивым согласием. В назначенный день, в праздник Великих Дионисий...

— Прекрасный день! — вставил Эпей.

— Не стану рассказывать, предупредила Иола. Думаешь, очень легко говорить, если тебя то и дело норовят перебить?

Мастер нежно поцеловал подругу и пообещап воздерживаться от дальнейших замечаний.

— ... В праздник Великих Дионисий царица легла в деревянную телку, и Апис отворил ей лоно, и выплеснул семя, и утолил страсть, и ублажил государыню сверх вообрази мой меры.

Иола протянула руку, взяла из наполовину опустошенной вазы виноградную кисть, сняла губами самую крупную и сладкую ягоду.

— Обряд совершился в полном согласии с обычаем и принес острову неисчислимые блага. Земля плодоносила, как никогда прежде, овцы ягнились двойнями да тройнями, рыбацкие сети едва не лопались от невиданных дотоле уловов, бури огибали Крит стороною. Чужеземные послы являлись бить челом, прося нашей дружбы, морские сражения прекратились, пираты не дерзали объявляться в окрестных водах. Изобилие и мир восторжествовали.

— Жрицы единодушно решили, что в Осхофории — октябрьские празднества Диониса — Билитис вновь отдастся быку. И вновь царица ответила милостивым согласием. И настал урочный день, и опять отворил Апис лоно повелительницы, и снова изверг семя, и утолил страсть, и дозволил Билитис насладиться немыслимым наслаждением.

И процветание продолжилось, и умножилось паче прежнего.

И приспело время праздновать Ленеи[50]. И в третий раз попросили царицу раскрыть ноги пред жаждущим ее любви Аписом. И в третий раз ответила Билитис милостивым согласием. Столь же милостивым, сколь и охотным.

Ибо воспылала к священному быку великой и неукротимой страстью.

— Представляю, каково доставалось на ложе венценосному супругу! — не удержался Эпей и тотчас же прибавил: — Молчу, молчу!

— Насколько разумею, — невозмутимо ответила Иола, — женщина, вожделеющая к быку, должна делаться вполне равнодушной к мужчинам. Начни пересаливать, примись переперчивать[51], а потом попробуй питаться пресным...

— Надеюсь, ты сама не вожделеешь к быку? — подозрительно осведомился Эпей.

— Вожделею. К беспутному греческому искуснику и стихоплету, — сказала Иола, чмокая мастера в кончик носа. — Который начисто не умеет слушать.

Эпей покорно притих.

— Когда же минул год и подошли новые Великие Дионисии, никто не обратился к прекрасной Билитис, не предложил возлечь в деревянной телке — Апису и себе на радость, острову на благо...

Иола оторвала и съела еще одну виноградину.

— Ибо, согласно закону и обычаю, женщина может совокупиться со священным быком трижды — не более.

— Почему? — не выдержал Эпей и тотчас взмолился: — Не сердись, пожалуйста! Я, действительно, чужестранец, и даже столько времени спустя еще не постиг всех тонкостей....

— Думаешь, мы постигаем? — вопросом на вопрос ответила Иола. — Возможно, жрицы не желают, чтобы Апису приедалась наложница; возможно, пытаются избежать во многих отношениях неудобной и стесняющей женской страсти к столь необычайному любовнику: привычка, знаешь ли, укореняется... Возможно также, что это всего лишь необъяснимое ритуальное правило... Я не в силах ответить вразумительно.

— Тогда продолжай. Больше не прерываю. Коль скоро сочтешь нужным, дашь пояснения сама.

— Уговорились.

... И зажегся новой страстью священный бык, и покрыл в ясное праздничное утро прелестнейшую из горожанок. А Билитис безутешно тосковала во дворце и проливала обильные слезы, ибо еще накануне верховная жрица растолковала ей примерно то же самое, что растолковала я тебе полминуты назад.

Восемь дней и восемь ночей блуждала Билитис, точно потерянная, по несчетным комнатам, несметным залам, бесконечным коридорам и безнадежно перепутанным переходам. Ибо желание томило царицу — беспредельное и безысходное, коему не могло более быть ни утоления, ни даже простой надежды.

Ибо вотще и втуне молила она, как о милости, о праве забраться в деревянную, шкурой обтянутую, войлоком выстеленную телку и погасить пламень любви запретной. Верховная жрица оставалась непреклонна...