Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

найдётся, не в земле, так на кострах литовских! Клянусь громовержцем Перкунасом, если бы не дочь, ни один бы из сегодняшних пленников не ушёл от костра!

Известие, которое сообщил князь Вингала воеводе Бельскому, было так неожиданно и так шло в разрез с инструкциями, данными ему в день отъезда Витовтом, что Бельский стал просить князя Вингалу отпустить его на несколько дней в Вильню, к великому князю, на что и получил разрешение. К рыцарям решено было послать одного из эйрагольских бояр, именно старого Вруба, брата убитого Стрекося.

Немного отдохнув на самом поле сражения, Бельский умчался обратно в Вильню, а князь Вингала медленно со всей свитой поехал обратно в Ромново, чтобы присутствовать при последних почестях, отдаваемых герою.

Костёр Стрекося чуть дымился. Посреди его большой беловатой кучей виднелись обугленные кости покойника и костяк его лошади. Сильно поредевшая толпа по-прежнему окружала костёр и плескала на раскаленные уголья алус из недопитых ковшей.

Кругом костра, на вбитых толстых низеньких дубовых столбиках сидели тилусоны и в заунывных песнях восхваляли подвиги покойного.

Двое старших родственников мерно обходили их, подавая каждому по очереди горсть серебрянных денег, целый мешок которых несли двое из его сыновей. Остальные двое с трудом тащили кадушку, полную алуса, и потчевали всех собравшихся направо и налево. Все пили во славу покойника, пили и славили щедрость родни воеводы и славного князя Вингалу, нарочно приехавшего почтить тризну своего верного слуги.

Только что оконченный бой, казалось, не произвёл на этих фанатически настроенных людей никакого впечатления. Правда, число их немного поубавилось, некоторые пали под ударами врагов, другие разбежались при нападении, но криве так же голосили перед алтарём Перкунаса, девы-вайделотки так же бросали дубовые ветви в вечный Знич, как будто бы ничего не произошло!

А сыновья покойного без устали таскали одну кадушку алуса за другой, и скоро приглашённые и гости дошли до степени совершенного опьянения. По обычаям литовцев напиться пьяным на тризне значило отдать последнюю почесть усопшему, и все без исключения старались один превзойти другого в количестве выпитого пива.

— Эй, Олав! — воскликнул наконец один из поезжан, несший щит покойного, — знаменитый между литвинами витязь Сагайло, обращаясь к сыну покойного, только что выкатившему новую бочку алуса. — Что мне делать: пью, пью, а меня хмель не берет? Не хочет, видно, твой отец покойный, чтоб я проводил его честь честью! Дай-ка мне прямо из кадушки.

С этими словами он припал губами прямо к кадке с алусом и несколько минут не отрываясь пил хмельную влагу. Наконец хмель и на него подействовал, руки его бессильно опустились, и он, как безжизненное тело, упал на траву.

— Ну, Стрекось! Смотри теперь с неба, как я тебя поминаю, — пробормотал он заплетающимся языком и, мертвецки пьяный, тотчас захрапел.

Многие были не в лучшем состоянии, иные только доходили до него, их пьяные вопли смешивались с пением дев-вайделоток и мерным причитанием криве и тилуссонов.

Стемнело, когда князь Вингала показался из просеки на площадку перед капищем. Костры рыцарей ещё пылали, а главный костёр Стрекося уже осел, вайдедоты и тилуссоны заливали его водою из приготовленных кувшинов. Никто из толпы не заметил князя, так каждый был занят своим делом или находился в состоянии невменяемости. Вингала грустно покачал головой.

— Хорошо, что проклятые немцы плохо знают наши обычаи. Напали бы позднее — всех бы голыми руками забрали!

Проговорив эти слова, князь повернул коня и скрылся в глубине просеки, где уже ждали его телохранители и свита, сильно таки поредевшая после утреннего боя! Немцы недёшево продали победу.

Глава XXII. У крейцхеров

Который час, брат Гуго? — спросил высокий худощавый отец-эконом Штейнгаузенского замка у коренастого рыжебородого рыцаря Гуго Фреймана, заведывавшего стенной стражей.

— Четыре должно быть, брат Иосиф, видишь, наша лысая крыса, прости Господи моё прегрешение, идёт звонить к вечерне, — отвечал Гуго, показывая головою на худощавого высокого брата-монаха, который мерной тихой походкой шёл из своей кельи к колокольне.

Это и был сам командор конвента граф Карл Христиан фон Брауншвейг.

Подойдя к звонарне, он дёрнул за верёвку, и в то же мгновение раздался монотонный, однозвучный благовест к вечерне. Один за другим выходили рыцари из своих келий и направлялись в часовню, помещавшуюся рядом с общей трапезной.

Маленький, толстенький капеллан стоял уже перед алтарём в полном облачении и тихо воздевал руки к небу. Заметя вошедших братьев с командором во главе, он поднял глаза горе и проговорил в нос по латыни, благословляя вошедших:

— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа.

— Аминь! — откликнулись они все хором.

Вечерня продолжалась. В часовне было всего шесть братьев-рыцарей, да человек пять гербовых стояли у самой двери. И те, и другие были в полной форме, то есть в белых плащах с нашитыми на них чёрными крестами. Головы обнажены, но мечи на железных цепях висели на поясе у каждого.

Начальником конвента, во имя святого Фомы, помещающегося в замке Штейнгаузен, или Нейгаузен, как его величали нередко, был, как мы уже знаем, граф Карл-Христиан фон Брауншвейг.

Растратив в миру да на турнирах громадное состояние, оставленное ему отцом, преследуемый кредиторами, он вдруг задумал поступить в орден меченосцев и действительно добился цели.

В один из походов, периодически посылаемых на Литву великим магистром, он отличился необыкновенной храбростью и хотя не удостоился чести быть приглашённым к «почестному столу», но с радостью был принят в число братьев-рыцарей. А через несколько лет, проведённых в постоянных битвах с язычниками, к которым питал какую-то ненависть, он был избран командором конвента и прислан начальником в Штейнгаузенский замок и, вместе с тем, настоятелем монастыря (т. е. конвента) во имя св. апостола Фомы.

Гордый, недоступный, придирчивый к каждому мелкому отступлению от монастырского устава, граф Христиан не очень был любим братией, но они не могли не уважать его за храбрость и распорядительность в бою и в осаде. Замок стоял почти на самой границе с Литвой, и