Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

Ваше чудесное письмо; нас обоих глубоко тронуло и Ваше внимание, и любовь к нам, и Ваша любовь и память к нашей светлой земле, которую — как Вы в это верите, так и я, — Пан никогда не покидал, так же как дельфин наших вод. <…> С большим удовольствием прочел Вашего Сурикова[352], вернее, Жозефина Густавовна читала мне его во время моей работы. Грустно, однако, что мы не увидим Вас этим летом в Феодосии, у моря и среди гор, где Пан по-прежнему, несмотря ни на какие людские затеи, играет на своей свирели из тростника, и музыку эту могут слышать те, кто имеет уши[353].

* * *

[Дурылин Богаевскому из Киржача 28.09.1932 г.: <…> Вот бы Вам, милый друг, написать <…> «Воспоминания о Максе» — был бы запечатлен, в творческом единстве, его дух, его «любовь и радость бытия», покровом мечты и виденья распростертые над Коктебелем. Это был бы лучший памятник ему. Только Вы один во вдохновении и в силах построить его. <…>][354]

Милый и дорогой Сергей Николаевич! <…> Я заранее должен Вас разочаровать в Вашей надежде услышать от меня что-либо нового сверх того, что сами знаете о Максе как о художнике, или того, что Вам ответила Мария Степановна на Ваши вопросы, которые мы вместе с нею просмотрели и обсудили, сверх этого я, кажется, ничего не могу добавить. Постараюсь, что смогу, сказать Вам о Максе. <…>[355]

* * *

<…> Нас очень порадовало известие о том, что Вы наконец стали свободны от киржачского сиденья и вольны ехать куда угодно. Вот еще желаю, чтобы Вам в скором времени удалось удачно разрешить головоломный вопрос о комнате в Москве и прочно и надолго там устроиться… <…> Читая Вашего «Гёте», все время поражаешься колоссальным материалом, с каким Вам пришлось знакомиться и изучать. Я задавал себе вопрос, когда и где все это Вы успели прочесть — ведь это совпало еще с Вашим безвыездным пребыванием в глуши?! <…> Я чувствую, как я стал богаче, когда познакомился с этим Вашим трудом, как многое для меня стало ясным и понятным в этой прекрасной эпохе 20–40-х годов пышного расцвета поэзии. <…> Особенно близка моей душе поэзия Лермонтова, никто так восторженно и глубоко не любил и не чувствовал небо — как он. <…> Я должен прочесть Вашу книжку о том, «Как работал Лермонтов»[356]. <…> О рисунках Лермонтова мне трудно говорить, т. к. я мало знаю их. <…> Какая это будет любопытнейшая книга, за которую Вы теперь взялись, «Рисунки русских писателей»[357].

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Нестеров Михаил Васильевич

Нежно целую Вас за Ваше одно слово. Оно дорого мне тем, что звучит неустанно и неизменно много лет, оно так содержательно, полно, так прекрасно своим смыслом — и так хочется ответить Вам тем же, тем же Люблю, тем же, что дорожу Вами как одним из самых близких мне людей, и так хочется чем-то облегчить Ваши страдания, а чем — ума не приложу. <…> Храни Вас Христос <…>[358]

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Пастернак Борис Леонидович

Дорогой, дорогой мой Сережа! <…> О книжке[359] на другой же день по полученьи был разговор с дочерью С/урикова/, О. В. Кончаловской. Как знают они Вас, оказывается, и любят. <…>[360]

* * *

На счастье Сереже

Среди раздорожья.

Боря

У Веры Клавдиевны

23. V.33.[361]

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Гениева Елена Васильевна

<…> Да, конечно, когда я была у Вас, мы «болтали о чепухе»… Но иногда я думаю, что так, может быть, и должно быть? <…> И все же <…> наша связь ненарушима. Вспоминая эти годы, я вспоминаю много боли за Вас и из-за Вас, но я благословляю тот час, когда мы встретились. Если бы не Вы, что бы со мной было? <…> Вы заняли мой ум, Вы подвели итоги, поставили точки, расставили правильно все, что накопилось за прошлую жизнь. Ведь первые два года я не начинала речи иначе как: «Сергей Николаевич сказал…» Те два года я шла, держась за Вашу руку. Если я Вас когда-нибудь утешила и приветила — все это ответ на то, что Вы мне дали, сами не зная, как много даете. <…> Посылаю деньги на январь и февраль. <…> Ваша Г.[362]

Москва. Болшево

В конце 1933 года Дурылин получил официальное разрешение вернуться в Москву. Обстановка здесь неспокойная. Еще в 1929 году началась кампания против ГАХН. В 1930 году Академию закрыли, многих сотрудников арестовали. Дурылин избежал ареста, так как уже был в ссылке. С 1930 по 1933 год арестованы священники о. Сергий (Сидоров) и о. Сергий (Никитин), о. Павел Флоренский, поэт С. М. Соловьев, Сергей Фудель. Конечно, Дурылин переживает за них. Да и его судьба неопределенна, что ждет его в Москве. А тут еще потеря архива. Пришлось Ирине Алексеевне положить его в Клинику нервных болезней на Девичьем поле, где он «лечился» в феврале-марте 1934 года. Собственно лечения никакого не было, об этом вспоминает Ирина Алексеевна.

Жить в Москве ему пришлось в семье Виноградовых — Комиссаровых, в комнате коммунальной квартиры на Маросейке. Условий для работы не было. Хлопоты о выделении ему комнаты в Москве результата не дали.

Пребывание в клинике Дурылину не помогло, лечение пришло от Ирины Алексеевны. Она купила Дурылину комплект театрального ежегодника, все 12 книжек с приложениями. И он занялся театроведением. Переход к занятиям театром произошел для С. Н. Дурылина естественно. Он с юности был страстным поклонником Малого и Художественного театров. Годами собирал материал об актерах, спектаклях (афиши, пригласительные билеты, вырезки из газет с рецензиями, выписки из воспоминаний, фотографии, библиографию). Периодически читал доклады, писал статьи. Им уже были написаны несколько инсценировок произведений русских классиков: инсценировки «Мертвых душ», позже «Анны Карениной», либретто оперы «Барышня-крестьянка», пьесы: «Домик в Коломне» по мотивам поэмы Пушкина и «Пушкин в Арзамасе», «Петрушка».

Работа в области театроведения давала хотя и относительную, но все же свободу в творчестве и была менее опасной, чем прежние исследования религиозных аспектов произведений его любимых писателей. А это было немаловажно для опального Дурылина.

Только в 1936 году ему будет выделен участок под строительство дома в подмосковном Болшеве. Дурылин