Ненависть - Петр Краснов

— Ну, а Японiя?

— Норовитъ все забрать безкровно. Большевики нагнали на Дальнiй Востокъ войскъ уйму, а воевать ни за что не будутъ. Все и такъ отдадутъ… И Владивостокъ и Камчатку. Имъ что — не они все это создавали. Интернацiоналу не это нужно, а мiровая революцiя. Къ этому и идутъ.

Въ тонкую деревянную перегородку, раздѣлявшую на двѣ неравныя части тотъ самый залъ квартиры Жильцовыхъ, гдѣ нѣкогда такiя веселыя, радостныя и нарядныя горѣли елки на Рождествѣ, кто-то сталъ стучать, и хриплый и злой женскiй голосъ съ озлобленiемъ прокричалъ: -

— И все то вы тамъ чего-то шепчетесь, старые шептуны буржуйскiе. Угомона на васъ нѣтъ. Заговорщики какiе… Въ гробъ пора ложится, а они по ночамъ чего-то бормочутъ. Вотъ, пойду, скажу въ комиссарiатъ, что «контру» замышляете.

Въ залѣ, напоенной призрачнымъ свѣтомъ бѣлой ночи испуганная тишина водворилась. Борисъ Николаевичъ улегся на диванъ, на смятую, сѣрую подушку безъ наволочки. Чуть слышно, самъ для себя, какъ молитву, еще разъ прошелталъ: -

— Дожить-бы!.. Увидать свободный, свѣтлый мiръ!.. Голодъ… голодъ… голодъ… Не могу спать… И какой воздухъ!.. Воздуха нигдѣ, никакого, совсѣмъ нѣту… Ужасъ! Господи, прости меня грѣшнаго!!

Квартира Жильцовыхъ № 23, гдѣ одно время полюбовно ужились разгромленныя семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ долго оставалась внѣ начальственнаго наблюденiя. Въ Ленинградѣ было сравнительно просторно, и законъ о жилищной площади прошелъ мимо многихъ домовъ. Но въ 1930 году какъ-то рано утромъ, когда остатки семей: — Ольга Петровна, Матвѣй Трофимовичъ и Женя и Борисъ Николаевичъ съ Шурой были еще дома, къ нимъ явился управдомъ въ провожденiи двухъ совѣтскихъ чиновниковъ и милицейскаго. Они ходили по квартирѣ, метромъ мѣряли комнаты въ длину, ширину и вышину, высчитывали на бумажкѣ, прикидывали, совѣщались и, наконецъ, управ-домъ, пожилой человѣкъ, рабочiй-слесарь, такъ-же, какъ и Жильцовы давно жившiй въ этомъ домѣ и знавшiй Жильцовыхъ, не безь смущенiя заявилъ: -

— Вамъ, граждане, согласно декрету, потѣсниться придется. Новыхъ жильцовъ посадить приказано.

Матвѣй Трофимовичъ помнитъ, что никто тогда ничего не возразилъ. Потомъ уже, среди своихъ, онъ вспоминалъ какой шумъ подняли-бы раньше, при Царскомъ Правительствѣ, если-бы къ нимъ даже одного кого-нибудь въ свободную комнату поселили. Неприкосновенность жилищъ!.. Да тогда это никому и въ голову не пришло-бы.

На другой день пришли плотники, отгородили два окна въ залѣ — это Жильцовымъ и Антонскимъ, а за перегородкой и всѣ остальныя комнаты — новымъ жильцамъ.

Въ какiя нибудь двѣ недѣли и самая квартира и жизнь въ ней перемѣнились и приняли совершенно невѣроятныя, непередаваемыя, кошмарныя формы.

Квартира имѣла, какъ большинство старыхъ Петербургскихъ квартиръ, два хода — парадный и «черный».

На парадномъ была дверь, обитая золотыми гвоздиками темно-зеленой клеенкой. На правой ея половинѣ была привинчена прямоугольная бронзовая доска, и на ней красивыми прописными буквами выгравировано: — «Матвѣй Трофимовичъ Жильцовъ». Бывало, передъ праздниками и осенью, когда возвращались съ дачи, Параша коричнево-красной густой «Путцъ-помадой» натирала эту доску, а потомъ начищала ее суконкой, и доска горѣла, какъ золотая, Поднимавшiеся на шестой этажъ, или спускавшiеся съ него читали эту доску, и никому не было никакого дѣла до этого самаго Жильцова. Казалось, блестящая доска говорила проходившимъ: — «ну да… Вотъ тутъ живетъ Жильцовъ, Матвѣй Трофимовичъ. Кто онъ, что говоритъ и что дѣлаетъ — это никого не касается. Онъ исправно двадцатаго числа вноситъ черезъ старшаго дворника свою квартирную плату и никто не смѣетъ его тронуть и тѣмъ болѣе вмѣшаться въ его семейныя дѣла».

Такъ было…

Теперь доска была давно снята, клеенка потрескалась и кое гдѣ, облупилась, обнажила темно-сѣрый грубый холстъ, а на томъ мѣстѣ, гдѣ была доска и ниже ея, былъ грязно наклеенъ грубымъ костянымъ столярнымъ клеемъ, оставившимъ потеки, листъ сѣроватой бумаги, исписанной чернилами. Наверху большими кучерявыми буквами, какъ пишутъ на афишахъ и плакатахъ было изображено: -

— Граждане!., и стоялъ огромный восклицательный знакъ.

Пониже и болѣе мелко слѣдовало: -

— Кому къ кому, — и стояло черное тире и дальше опять большими буквами: -

— Звоньте!..

Всякiй разъ, какъ Антонскiй останавливался у дверей въ ожиданiи, когда ему откроютъ и читалъ это «звоньте», точно какой-то холодный токъ пробѣгалъ по его спинѣ и всего его охватывало отвращенiе. Въ этомъ: — «звоньте», точно въ зеркалѣ отражалась вся совѣтская жизнь, вся ея сущность, все ея «догнать и перегнать», «пятилѣтка въ четыре года», все ея безудержное хвастовство и саморекламированiе. Это «звоньте» и была совѣтская наука, смѣнившая «омертвѣвшую касту такъ называемыхъ ученыхъ», это было яркое отраженiе принциповъ Марксизма и великолѣпное «наплевательство» на Русскiй языкъ и на гражданъ совѣтскаго союза. Пустое слово, маленькая ошибка, совсѣмъ ничтожная — а какъ оскорбляло это всякiй разъ Бориса Николаевича! -

«Звоньте!..»

Далѣе слѣдовали номера комнатъ и кому, какъ и сколь ко разъ надо было звонить.

— «№ 1 — гр» — что обозначало — гражданину — «Мурашкину — одинъ разъ коротко» и стояла жирная точка. «№ 2 — гр. Лефлеру — два раза коротко», и стояло двѣ точки. «№ 3 — гр. Крутыхъ — три раза» — три точки. «№ 4 гр, Пергаменту — четыре раза», «№ 5 гр. Омзину» — пять точекъ. «№ 6 гр. Жильцову гр. Антонскому — одинъ разъ, длинно» — и стояло тире. № 7 гр. Летюхиной — два раза, длинно и стояло два тире. № 8 гр. Персикову — три раза, длинно, «9 гр. Ейхману — четыре раза, длинно».

Противъ гр. Крутыхъ кто-то карандашомъ написалъ: — «всегда ночуютъ дѣвочки». Надпись была стерта и размазана, но прочесть ее было можно. Внизу порядка звонковъ стояла подпись съ росчеркомъ: — «зав-квартирой гр. Мурашкинъ.»

Этому Мурашкину было всего восемнадцать лѣтъ. Это былъ вихрастый юноша съ узкимъ плоскимъ лицомъ, недавно окончившiй школу второй ступени, не осилившiй ВУЗ-а. Комсомолецъ съ десяти лѣтъ, надерганный на собранiяхъ, умѣлый организаторъ, онъ, — самый молодой изъ всѣхъ жильцовъ, — совершенно неожиданно и, помнится Борису Николаевичу, единогласно, при пяти воздержавшихся — (это и были Жильцовы и Антонскiе, «недорѣзанные буржуи») — былъ избранъ завѣдующимъ квартирой и установилъ въ ней порядокъ, требуемый общежитiемъ.

Онъ распредѣлилъ комнаты. Въ бывшемъ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича поселился онъ самъ. Въ залѣ, раздѣленной жидкой перегородкой, не доходившей до потолка, на двѣ неравныя части, въ большей ея части съ двумя окнами жили трое Жильцовыхъ и двое Антонскихъ. Сюда была снесена мебель со всей квартиры, все то, что не удалось продать. При помощи шкаповъ, буфета и стараго ковра эта часть залы была разбита на три комнаты. Въ одной, узкой, у окна стояла постель Матвѣя Трофимовича и диванъ, на которомъ спалъ Антонскiй. Далѣе былъ у окна письменный столъ, въ углу умывальникъ и въ эту же часть залы лицевою стороною стоялъ буфетъ. Посерединѣ комнаты былъ обѣденный столъ и пять стульевъ. Комната была настолько загромождена мебелью, что въ ней трудно было двигаться. Въ другой части залы, тоже съ окномъ, стояли спинками къ стѣнѣ, съ узкими проходами между, какъ ставятъ въ пансiонахъ, или въ больницахъ, три постели: — большая Ольги Петровны и двѣ низкихъ и узкихъ дѣвичьихъ постели — Шуры и Жени. Остальная часть этого отдѣленiя была занята тремя шкафами, столомъ и ночными столиками. Въ ней же, въ углу, занавѣшенныя простынями отъ нескромныхъ взоровъ, висѣли иконы. Третья часть помѣщенiя Жильцовыхъ примыкала къ двери, ведущей въ корридоръ и изображала какъ-бы прихожую и складъ вещей.

Это, конечно, было несправедливо и издѣвательски жестоко — въ одной комнатѣ поселить пять взрослыхъ человѣкъ, но, когда Матвѣй Трофимовичъ попробовалъ возразить — его грубо и на «ты», что ему показалось особенно оскорбительнымъ, оборвалъ Мурашкинъ, — Не бузи!..

— Позвольте, гражданинъ… Но мы не лишенцы… Мы полноправные граждане.

— Без-партiй-ные, — протянулъ, водя пальцемъ передъ своимъ носомъ, Мурашкинъ. — Поняли это, гражданинъ? И нечего тутъ проводить мелкособственническiя теорiи… Вы служите?.. Можетъ быть, но гражданинъ Антонскiй — иждивенецъ, ваша супруга — иждивенка… Ну, значитъ и того — не бузи.

Борисъ Николаевичъ хотѣлъ сказать свое слово и поднялъ палецъ, но кругомъ закричали новые жильцы: -

— Вещей!.. Вещей-то!.. Цѣльный городъ омеблировать можно, — вопила поселенная въ остальной части залы гражданка Летюхина, женщина лѣтъ пятидесяти, уборщица общественной столовой. — Настоящiе буржуи!.. Вамъ, граждане, потѣсниться теперь самое слѣдуетъ. Ишь сколько годовъ въ какихъ хоромахъ проживали…