Ненависть - Петр Краснов

— Ты, Женичка по прежнему прекрасна. Я всегда тобою любуюсь. Твои синiе глаза стали еще больше.

— Это отъ страданiй.

— Твой овалъ лица все такъ же чистъ. Твои волосы…

— Ахъ-да!.. Я хочу вѣрить тебѣ… Но есть уже и сѣдые волосы. Какъ имъ и не быть. Девятнадцать лѣтъ я жду своего Геннадiя. Девятнадцать лѣтъ! Я живу кошмарами совѣтской жизни и девятнадцать лѣтъ я вѣрю. Вѣрю — тамъ у нихъ заграницей — армiя!.. Не можетъ быть, чтобы наши такъ ушли и столько лѣтъ ничего не дѣлали для нашего спасенiя. Почему нибудь ихъ такъ ненавидятъ коммунисты? Я знаю — они ихъ боятся. И вотъ — онъ придетъ съ этой армiей — освободитель!.. Вѣдь, если не они, такъ кто-же нась спасетъ и освободитъ Россiю отъ ига коммунистовъ?.

Женя разсмѣялась нервическимъ смѣхомъ.

— Ну чѣмъ, Шура, не романъ?.. Какой еще прекрасный романъ!.. Весеннее утро — фiалки… Глава первая… Глава вторая наша старая елка, теперь запрещенная, блистанiе огней и онъ съ кабаньей головой… Англiйскiй романъ!.. Киплингъ какой-то!.. Глава третья — на Багговутской я на велисипедѣ… Каждую малѣйшую мелочь, какъ ясно помню… Скрипѣли колеса по желтому песку, насыпанному на притоптанный снѣгъ. Онъ шелъ, придерживая шашку… Морозъ… За уши щиплетъ… Его уши были краснѣе околыша его фуражки… Глава четвертая — джигитовка… Какъ думаешь, онъ сохранилъ, сберегъ мой платочекъ?..

— Ну, конечно,

— И какъ окончанiе первой части — поцѣлуй прощанiя, неожиданный, крѣпкiй и сладкiй, сладкiй. Я не понимаю и сейчасъ, какъ это могло тогда случиться со мною… Скажи, Шура, ты цѣловалась когда нибудь?..

— Да-а.

— Ты?.. Да что ты?..

— Строго говоря — это были не поцѣлуи, не тѣ поцѣлуи, о которыхъ ты думаешь. Я не цѣловалась, но какъ часто я поцѣлуемъ провожала умирающаго. Какiе тепепь одинокiе люди и какъ трудно имъ умирать безъ вѣры въ Бога! И вотъ увижу нечеловѣческое страданiе и подойду. Скажу нѣсколько ласковыхъ словъ, утѣшенiя, надежды… Иногда скажу и о Богѣ и о Его милосердiи.

— Почему не всегда?

— Есть такiе, что и умирая начнутъ ругаться, богохульствовать.

— Партiйцы?

— Да… А иной разъ подзоветъ такой и скажетъ: сестрица, у меня никого близкаго нѣтъ… Поцѣлуйте меня вмѣсто матери, все легче будетъ помирать»… И я цѣлую…

— Партiйца?..

— Это люди, Женя. Заблудшiе, несчастные люди…

— Партiйца?.. Нѣтъ, партiйца, я не могла-бы даже и умирающаго поцѣловать. Помнишь, какъ они дѣдушку убивали… Какъ Гурочка по обледенѣлой трубѣ въ морозъ лѣзъ… Помнишь, какъ разсказывали намъ, какъ дядю Диму убили… Партiйцы… Я ихъ всегда ненавижу.

Она замолчала и долго смотрѣла на игру волнъ, Послѣ полудня волны стали меньше, точно уставать стало море и дали начали синѣть подъ все болѣе ярко свѣтившимъ солнцемъ. Печальная и задумчивая красота сѣвернаго моря разстилалась передъ нимъ. Женя сидѣла, внимательно глядя вдаль, но Шура видѣла, что мысли ея были далеко отъ этого моря.

— Шура, тебѣ не надоѣлъ мой романъ, какъ я его себѣ представляю?

— Что ты, милая.

— Тогда, слушай дальше. Онъ ждетъ меня. Онъ всегда думаетъ обо мнѣ и самъ голодный, изъ голодной Францiи — я читала въ нашихъ газетахъ — тамъ тоже очереди на хлѣбъ, какъ и у насъ, — во всемъ себѣ отказывая, посылаетъ посылки намъ. Онъ знаетъ, что его имя здѣсь непрiемлемо и придумалъ эту странную мадемуазелль Соланжъ..

Соланжъ! Какое красивое имя!.. И ждетъ, когда тамъ въ Европѣ, наконецъ, поймутъ, кто такiе большевики и къ какому ужасу они стремятся и объявятъ крестовый походъ противъ коммунистовъ, какъ у себя объявилъ въ Германiи Хитлеръ… И онъ пойдетъ съ этими войсками… И вотъ тогда-то — заключительная глава моего романа… О! совсѣмъ не совѣтскаго романа. А стараго… Точно рыцарскаго романа. Вѣдь мечтать — такъ ужъ мечтать — на весь двугривенный!.. Сколько разъ, въ минуты тоски, отчаянiя, послѣдней, смертельной скуки, въ минуты голода, хлебая горячую воду, я думала объ этой встрѣчѣ. Лягу, голодная, замерзшая, закрою глаза и вотъ она — наша встрѣча!.. Какой онъ?.. У него — сѣдые волосы… Ну, не совсѣмъ сѣдые, а такъ съ сильною просѣдью. Онъ полковникъ и георгiевскiй кавалеръ… Онъ все такой же лихой и стройный. Джигитъ!.. Девятнадцать лѣтъ ожиданiя!.. Какъ жаль, нѣть дѣдушки… Мы у него вѣнчались-бы…

— Женя… Ты никому кромѣ меня этого не разсказывай. Скажутъ — мелко-буржуазный уклонъ.

— Ахъ, мнѣ это все равно… Я думаю, что, если не интервенцiя, такъ что-же?.. У насъ возстаютъ крестьяне, такъ что они могутъ — безоружные?.. И помнишь, какъ убивали дѣдушку… Какое онъ слово тогда сказалъ — всѣ плакали, а никто не пошелъ заступиться за него, вырвать его изъ рукъ палачей… Какая огромная толпа и никто… Никто… Вотъ оно наше совѣтское положенiе… Голодные, обезсиленные, съ притупленной совѣстью, какъ могутъ они возстать… Нѣтъ, только тѣ — Бѣлые!.. Бѣлые должны, должны придти къ намъ на помошь и спасти Россiю и насъ… Вѣдь не забыли-же они Россiю?… Не забылъ меня мой Геннадiй…

— Да, намъ здѣсь возстать?… Какъ… Насъ такъ мало… Мы парiи, у нихъ-же, за ними… Ты видишь, въ чемъ ихъ сила… Въ этой звѣриной молодежи, въ распутствѣ и скотствѣ…

Къ дѣвушкамъ приближались съ криками и смѣхомъ молодой красноармеецъ, на которомъ, кромѣ фуражки надѣтой на затылокъ, не было ничего и совершенно голая дѣвушка. Возбужденный красноармеецъ съ пылающимъ лицомъ съ хриплымъ задыхающимся смѣхомъ гнался за дѣвушкой, а та ловко убѣгала отъ него, манила за собою и увертывалась. Она скрылась въ густомъ ивнякѣ и оттуда слышались вздохи, стоны, смѣхъ и короткiя счастливыя слова, а потомъ оба выбѣжали изъ кустовъ и побѣжали по мелкой водѣ, далеко разбрызгивая жемчужныя брызги.

— Ты думаешь, Женя, эти, не станутъ усмирять возставшихъ?.. А тамъ, — Шура показала рукой въ ту сторону, откуда неслись стоны гармоники, крики, неладныя пѣсни, хохотъ, звуки граммофона и радiо, — э т и, городской пролетарiатъ по своему счастлиiвый, довольный тѣмъ, что у него своя власть возстанетъ?.. Да никогда… По своему онъ счастливъ… Когда, гдѣ допустима такая свобода?.. Ихъ власть… На ихъ улицѣ праздникъ… Гулять въ волю… Имъ хвала и честь, имъ красные ордена… Имъ отличiя и награды. Они и выдвиженцы, они и ударники, имъ пайки и, главное, имъ праздность и своеволiе… А случись что нибудь — всегда есть отвѣтчики — это мы — вредители виноваты во всемъ, что ни случись… Кто-же возстанетъ?… Папа и дядя?… Тихонъ Ивановичъ?.. Ихъ усмирятъ вотъ эти..

Женя и Шура возвращались домой пораньше, пока еше не начался общiй разъѣздъ и не было давки въ вагонахъ. Пѣшкомъ, по пустыннымъ улицамъ точно вымершаго города онѣ шли. Здѣсь, въ бывшихъ ротахъ Измайловскаго полка, переименованныхъ въ красноармейскiя улицы было особенно тихо и безлюдно. Сквозь булыжную мостовую прорасли травы и желтые, низкiе цвѣты одуванчиковъ ярко глядѣлись между камней.

На ихъ длинный звонокъ, одинъ разъ, имъ отворила не Ольга Петровна, а Летюхина, которая встрѣтила ихъ не площадной бранью, какъ бывало принято встрѣчать, когда отворяли «чужому» жильцу, но сладкимъ голосомъ сказала имъ: -

— Ну вотъ, гражданочки, и возвернулись. Мамаша ваша лежитъ въ постели, кажись, и языка лишимшись… Гражданинъ Антонскiй давеча еще приходилъ, такъ на себя даже не похожъ, сказывалъ, что папеньку вашего въ Эрмитажѣ чего-то заарестовали, будто даже въ Чека потащили… Пошелъ узнавать… А мамаша, какъ плюхнулась, такъ и лежатъ, точно и безъ языка совсѣмъ.

— Господи! — вырвалось у Шуры, — да за что-же?… Старикъ…

— Это ужъ, гражданочка, у нихъ все доподлинно дознаютъ… Какъ-же — классовый врагъ!..

Женя побѣжала къ матери. Ольга Петровна и точно лежала въ постели но, слава Богу, языкомъ владѣла, но только очень ослабѣла отъ новаго потрясенiя. Но ничего толкомь сказать она не могла. Она ничего не знала. Шура пошла шарить въ буфетѣ, ища чѣмъ-бы подкрѣпить совсѣмъ ослабѣвшую Ольгу Петровну и наставила примусъ, чтобы согрѣть воду и хотя бы горячей водой напоить тетку.

III

Въ это самое утро Матвѣй Трофимовичъ особенно тщательно одѣвался. Онъ досталъ свой старый длинно-полый черный сюртукъ, который онъ, бывало, надѣвалъ въ дни гимназическихъ торжествъ, надѣлъ бѣлый крахмальный воротничекъ и повязалъ его бѣлымъ галстухомъ бабочкой, потомъ тщательно пригладилъ и примочилъ свои сѣдины. Очень старомоденъ и смѣшонъ былъ онъ въ этомъ костюмѣ, точно соскочилъ съ жанровой картины Маковскаго, или сошелъ со сцены, гдѣ разъигрывали старомодный водевиль. Онъ убѣдилъ и Бориса Николаевича тоже принарядиться и надѣть воротничекъ и галстухъ.