Территория книгоедства - Александр Етоев

Когда Макар Свирепый рассказал все это в редакции, среди сотрудников разгорелся спор, можно ли заставить блоху выделывать такие хитрые штуки.

– Можно, – сказал Иван Топорышкин.

– Нельзя, – сказал Сергей Бочков.

– Можно, можно, можно, – сказала тетя Анюта.

– Гав, гав, гав, – сказала собака Пулемет.

Спорили 2 часа 23 минуты и 10 секунд, но так ничего и не решили.

В общем, осталось неясным, правду рассказал Макар Свирепый или все это его глупые выдумки.

Николай Макарович Олейников, он же Макар Свирепый, создавший «ЁЖ» («Ежемесячный журнал»), «ЧИЖ» («Чрезвычайно интересный журнал»), организовавший в конце 20-х годов первые радиопередачи для детей и участвовавший вместе с Евгением Шварцем в создании первых советских детских многосерийных фильмов («Разбудите Леночку», «Леночка и виноград», «На отдыхе»), сам был из донских казаков. Первая газета, в которой он работал литературным редактором, так и называлась – «Красный казак». Газета была стенная, ее печатали на плотной бумаге и расклеивали на тумбах и на заборах. Вряд ли, я думаю, где-нибудь сохранился хотя б один ее экземпляр.

В 1925 году Олейников приезжает в Ленинград, вернее, его привозят сюда Шварц со Слонимским, ездившие на заработки в Кузбасс, где Олейников работал в местном журнале «Забой». Справка, с которой он прибыл на невские берега, сообщала:

Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый. Дана для поступления в Академию художеств.

Ни в какую академию писатель, конечно, поступать и не думал, а устроился работать в журнал «Новый Робинзон», выпускавшийся С. Маршаком и Б. Житковым. Потом он работает с теми же Маршаком и Житковым в Детском отделе Госиздата, располагавшемся на Невском проспекте в доме бывшей компании «Зингер» (ныне Дом книги). С 1928 года Олейников вместе с Шварцем редактируют «ЁЖ» и «ЧИЖ».

Стала хрестоматийной история о том, как молодые авторы Г. Белых и Л. Пантелеев принесли в Детский отдел Госиздата свою повесть «Республика ШКИД».

Первое, что они увидели в коридоре редакции, – это двух бегущих мимо них на четвереньках людей.

«Что вам угодно, юноши?» – спросил один из четвероногих.

«Маршака… Олейникова… Шварца…» – неуверенно ответил им Пантелеев.

Тогда один из стоящих на четвереньках подает писателю руку со словами: «Очень приятно… Олейников!»

Вторым был автор тогда еще не написанных «Дракона», «Тени» и «Обыкновенного чуда».

«График на фиг» – таким плакатом встречал посетителей редакторский кабинет «ЕЖа». А когда ленинградская кондитерская фабрика имени Самойловой решила выпустить новый сорт конфет и назвать их «ЁЖ» – в честь журнала, – то Олейников по просьбе работников фабрики написал для конфетной обертки следующие стихи:

Утром съев конфету «ЁЖ»,В восемь вечера помрешь!

Наконец-то мы дошли до стихов.

Сам Олейников поэтом себя никогда не считал. Стихи он начал сочинять уже будучи в Ленинграде, по подначке того же Шварца.

Хотя всегда был активным пропагандистом поэзии. У него была даже собственная коллекция стихотворных произведений, наиболее ему созвучных по духу.

Когда мне было лет семнадцать,Любил я девочку одну,Когда мне стало лет под двадцать,Я прислонил к себе другу… —вот оттуда характерный образчик.

Сами понимаете, что пародия, литературная мистификация и игра, которыми буквально пропитана стихотворная стихия Олейникова, – для автора не что иное, как жизнь. Или, может быть, защита от жизни, от тех ее уродливых проявлений, сводящих человека с ума.

Прочитайте олейниковских «Жука-антисемита», «Блоху мадам Петрову», знаменитого «Таракана», пародирующего лебядкинский стиль, «Муху», «Перемену фамилии». Да хотя бы эти вот строчки из стихотворного «Послания»:

Я страстию опутан, как катушка,Я быстро вяну сам не свой,При появлении твоем дрожу, как стружка…Но ты отрицательно качаешь головой.

Слышится голос Козьмы Пруткова, видятся глубокомысленные морщины на его высоколобом челе.

Известно – чтобы обезопасить себя от пошлости и уродства мира, надо вознести их на пьедестал трагедии. Представить хамоватую тетку Федрой или, скажем, Юдифью. Мелкого уличного подонка – Гарибальди или хотя бы Зорро. Даже обыкновенного докучного таракана сделать венцом творения. Смех развенчивает и уничтожает не хуже, чем пуля или электрический стул. К несчастью, он не спасает автора.

Олейников погиб, как и многие. Арестован в 1937 году, обвинен в контрреволюционной деятельности и расстрелян. Смех кончился, власть унылых людей надвинулась на человека вплотную. Впереди были годы мрака. Погибли его друзья: от болезни – Борис Житков, от ареста – Хармс и Введенский.

Та пучина тараканьих страстей, от которой он убегал в стихах, настигла его в жизни и отомстила.

Заканчиваю свой очерк словами, сказанными о Николае Олейникове его другом Евгением Шварцем:

Это был человек демонический. Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил… И в страсти, и в трезвости своей был он заразителен. И ничего не прощал. Если бы, скажем, слушал он музыку, то в требовательности своей не простил бы музыканту, что он перелистывает ноты и в этот момент не играет… Был он необыкновенно одарен. Гениален, если говорить смело.

Оправданный Брюсов

Шел Саша по шоссе и читал книжку. Книжка называлась «Цветаева», Саша назывался Етоев. Шоссе было в районе Девяткино, это такая окраина бывшего города Ленинграда, где в дикие советские годы (вторая половина 70-х) жил выжитый за черту города книжный спекулятивный рынок. Книжку я у кого-то выменял, это была машинопись (как писали тогда в протоколах обыска, «книга, размноженная машинописным способом»): тонкие листы полупрозрачной бумаги, одетые в коричневый переплет. В томик входила цветаевская мемуарная проза – «Герой труда» и «Нездешний вечер», в то время недоступные в СССР. Вот тогда-то, прочитав «Героя труда», я как-то отвернулся от Брюсова, безоговорочно поверив Цветаевой в ее резкой и пристрастной оценке. Плюс еще старания Мандельштама, не нашедшего у поэта Брюсова ни одной стихотворной строчки, достойной вечности.

Теперь-то я понимаю, что юношеская наивность – порок, слепая вера кумирам приводит к несвободе и чванству: «Я не стану это читать, мои боги сказали, что это скверно».

Словом, как написал М&Б, двуликий янус новой русской поэзии:

…порою случаются казусы,Не сразу решаются ребусы —То жизнь нам подсунет безмазусы,То смерть принесет непотребусы.Но мы выбираемся весело,Сигнально светя сплифандосамиТебе, что свой шнобель повесилаПред, в общем, ваще не-вопросами…

Закурсивленное мною «тебе» (в оригинале курсива нет) в данном случае означает «Цветаевой». Ребус, ею для меня приготовленный и подаренный в виде машинописной книжки, разрешил Мирослав Немиров, самый первый осумасшедшевший из безумцев, как он сам себя называет в жизни. Вот что он отыскал у Брюсова, бывшего героя труда:

Кенгуру бежало быстро —Я еще быстрей.Кенгуру не убежало —И я его съел.

Это «Песня австралийского аборигена».

«Все, – сказал я себе, когда эту песню спел, – Валерий Брюсов прощен». Прежний максимализм изжит, книжка «Герой труда» отправлена на дальнюю полку, пусть пока пососедствует с лауреатами Сталинских премий.

P. S. Кстати, а вам известно, что остров Нетландия в «Питере Пэне» берет начало из Neverland – так сто лет назад называлась малонаселенная северная и западная часть австралийского штата Квинсленд?

О посмертных приключениях тела поэта Бродского

Совершенно фантастическую историю о посмертных приключениях тела Бродского рассказал Илья Кутик, малоизвестный русский поэт, живущий ныне в Америке.

Идея перезахоронения тела Бродского на кладбище Сан-Микеле в Венеции, по слухам, взята из стихотворного послания Андрею Сергееву 1974 года:

Хотя бесчувственному телуравно повсюду истлевать,лишенное родимой глиныоно в аллювии долиныломбардской гнить не прочь. Понежесвой континент и черви те же…

Вдову поэта, итальянку Марию Соццани-Бродскую, это вполне устраивало, и в июне 1997-го, спустя почти полтора года после смерти и временного упокоения на кладбище Тринити-Черч в Нью-Йорке, гроб с останками грузят в самолет, направляющийся в Италию. Вот тут-то и начинается чертовщина. Гроб в полете вдруг возьми и откройся. Кутик в связи с этим напоминает, что крышки американских гробов крепятся шурупами и болтами и открыться не могут даже от перепадов высоты и давления. Тем не менее физические законы в случае с перезахораниваемым поэтом работать отказывались. Когда уже в Венеции гроб грузили на катафалк, металлом обитая домовина переломилась надвое, и останки пришлось перекладывать в новый гроб. Доставленное на гондолах на остров Мертвых тело по первоначальному плану собирались упокоить на русской стороне кладбища между могилами Дягилева и Стравинского, но кладбищенское начальство разрешение на это не дало, поскольку покойник не был крещен в православную веру. Далее цитирую Кутика: