Территория книгоедства - Александр Етоев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пелевин В
Странная эта дама – массовая культура. Ее любят все, но сама она отбирает строго. И ходить у нее в фаворитах получается не у многих. Почему же так подфартило Пелевину? Мода? Да. Но мода не главное. И Букер, который в свое время так и не достался его «Чапаеву», ни при чем. Массовому читателю что Букер, что Антибукер – одна мура; массовый читатель ни о первом, ни о втором не знает.
Может быть – стиль, язык?
Язык у него несложный, во всяком случае – не всегда, так что голову ломать не приходится, а это уже немалый плюс. Но пишут же и хуже Пелевина, однако народными кумирами не становятся. И темы его сочинений – ну странные, но кто же сейчас не пишет странно? Только ленивый.
Читаешь и удивляешься – ведь ничего нового Пелевин литературе не дал, все это было, было – у тех же Борхеса, Кастанеды, Дика, а до них – у старых китайцев. Перенес на русскую почву, дал русские имена, поменял антураж, детали… В чем же тогда секрет его популярности?
Может быть, в том, что Пелевин – первый из нового поколения писателей, принявший и применивший в жизни своей и творчестве один из главных постулатов буддизма: мир, который нас окружает, не более чем иллюзия, наваждение, создание чьей-то фантазии, уродливой ли, прекрасной, но чужой и подчас не созвучной с внутренним нашим «я»? И решивший, вдохновленный идеей, сам стать таким творцом, меняя миры и лица населяющих эти миры существ?
Но по сути, каждый писатель – в той или иной мере буддист, раз строит собственные миры. И массовому читателю до буддийской теории с практикой такое же далекое дело, как до Букера с его антиподом. Следовательно, Пелевин не нов и в этом?
Вот тут не будем спешить.
Что такое канувшая в небытие эпоха, которую мы называем советской? Во-первых, и пожалуй что в главных, это идея, которую навязывали нам сверху. Иллюзия, которую творили другие, в которую люди активно или пассивно верили, с которой большинству из них трудно и страшно было расстаться.
Тремя абзацами раньше мелькнуло слово «существ»; внешне оно вроде бы выбивается из контекста фразы: раз лица, так уж лица людей. А «лица существ» – ни слуху непривычно, ни глазу. Но это не оговорка. Мир, который творили за нас, с точки зрения самих творцов, населен был именно существами, а не людьми. Мы не существовали для них в реальности; мы снились своим творцам, как и мир, в котором мы жили.
Однажды, перебирая старые свои записи, я нашел описание сна, который мне когда-то приснился. Звонок, я стою в прихожей нашей бывшей квартиры в хрущевской пятиэтажке. Открываю дверь, на пороге передо мной маршал Жуков и кто-то еще, такой же большой и важный. Мы разговариваем о чем-то, я спрашиваю, мне отвечают, и в какой-то момент я начинаю четко осознавать, что и маршал, и этот кто-то – все это одновременно я сам, превратившийся по законам сна (а может, по его беззаконию) сразу в нескольких персонажей; и голоса, которыми они со мной говорят, тоже принадлежат одному человеку – мне.
И замени я в моем сне Жукова на Чапаева или Фурманова, а хрущевку на берег Урал-реки, поменяются лишь имена и картинки. Если я творец своих снов, то волен делать в них, что хочу.
Так же и те, в чьей иллюзии мы пребывали, одевали нас в выдуманные одежды, переносили в нас свои страхи, свои зависть, ненависть и любовь, награждали, миловали, казнили, посылали на Луну и в Сибирь.
Но сны не вечны, и мифы, бывшие для многих реальностью, однажды рухнули.
Общий, единый сон раздробился на великое множество частных. Мир потек. Иллюзия стала наслаиваться на иллюзию, в глазах рябило, жизнь превратилась в калейдоскоп.
Для людей, уверовавших, что былой, придуманный мир – реальность, это был жестокий удар. Раньше была гарантированная работа, гарантированная зарплата, жизнь расписана, как уроки в школе: 7-го числа – получка, в 20-х числах – аванс, водку продают до семи, летом отпуск – Крым, Кавказ, шашлыки.
И вдруг – ориентиры потеряны, завтрашний полдень темен, даже вечер сегодняшний непонятно что принесет – или какой-нибудь урод-террорист ухнет бомбу в кабину лифта, или сожгут ларек, где ты пристроился торговать штанами.
Чтобы выжить и не сойти с ума, человеку нужно переродиться заново, вырастить новые нервы и другие глаза. Это сложно. Старикам это почти не под силу. Новый человек – человек молодой. И глаза его – это глаза Пелевина. Реальности не существует, есть игра в создание миров, есть красная глина воображения, из которой лепишь все, что угодно, заполняя пустоту мира.
Вот разгадка его загадки: Пелевин – знамя нового поколения. Новое поколение нашло в нем свои глаза. Он – мессия, провозвестник новой религии – религии Пустоты. Он пишет из книги в книгу один священный для нового человека текст – Евангелие Пустоты. Он уже при жизни оброс легендами одна страннее другой, и многие сомневаются, есть ли в действительности такой человек – Пелевин. Может быть, сам он такая же иллюзия, как и те, в которые нас погружали когда-то? Может быть. Все может быть в мире, который не существует реально.
Первый человек после Бога
Кто первый на корабле после Бога? Правильно, капитан.
А есть ли на земле человек, равный Богу или даже выше Его?
Думаете, такого не существует? Неправильно, такой человек есть. И профессия у него – корректор. Не верите? Сейчас убедитесь.
Я работал тогда в издательстве «Домино», и однажды ко мне на стол попадает очередной макет какой-то книги из текущего плана. Как ответственный редактор, я обязан снять вопросы корректора, помеченные в тексте карандашом и вынесенные на поля книги. Короче, я листаю страницы, и неожиданно натыкаюсь на следующее.
«В начале было Слово…» – цитирует автор евангелиста. И корректор твердой рукой сливает предлог и существительное, убирая между ними пробел. В результате остается «Вначале».
Я спрашиваю корректора: «Почему?»
«Ну как же, – отвечает корректор, – есть правила орфографии».
И сует мне «Справочник» Розенталя.
Я пытаюсь опереться на Библию, на ее непререкаемый авторитет – ведь не кто-нибудь, а сам Господь Бог водил рукой создателей этой Книги.
А корректор мне под нос Розенталя: Библия, мол, дает устаревший вариант написания.
И представил я такую картину: с посохом, усталый и изможденный, в выгоревшей на солнце одежде стоит пророк Розенталь посреди пустыни израильской и гневно обращается к Богу.
«Слитно! – кричит он небу. – Таковы правила орфографии!»
И показывает раскрытый «Справочник».
А пристыженный Господь Саваоф стоит, потупясь, на дымном облаке и покорно исправляет на слитно.
Пивточка
Все меняется, даже звуки. Еще при Пушкине петух кирикукал, теперь кукарекает. Как там в «Сказке о золотом петушке»: «И кричит: „Кири-ку-ку“», верно?
И слова уходят из обихода, и вот это мне обиднее вдвойне. Помните, у Михаила Анчарова в «Балладе о МАЗе»:
Только нервы устали, стервы,Да аорта бузит порой.Слышь – «бузит». Ты такого словаНе слыхала. Ушло словцо…
А мне вот жаль, что ушли, растворились в иномире и сгинули слова «пивточка» и «пивларек». Нет больше такого понятия, как «пивной ларек». Эпоха розлива пива румяными тетками за окошком в пивных ларьках, не было которым числа в городах и весях моей вчерашней России, канула в яму прошлого, задержавшись только в воспоминаниях. Ну еще в литературе и словарях.
Я вот, кстати, в славные времена студенчества сочинил такую простую песню:
Интересно очень ведь,честно говоря,посмотреть на очередь,что у пивларя:не закроет занавесь,не разгонит мент.Рядом пролетарий здесьи интеллигент.
Вот с ученой степенью,хоть и сбили спесь,весь покрытый зеленью,абсолютно весь.Вот стоит с портфельчиком,ростом не велик,кончил он портвейнчиком,начал с чтенья книг.
Всех пивко обрадуешь,вятич ли, москвич.Так, Илья Абрамович?Так, Иван Кузьмич?Ах, лицо с улыбкою ласковою, ах!Да под пивко, да с рыбкою,с пенкой на губах!
Дальше повторялся первый куплет, и слушатели с исполнителем, то есть мной, наполняли из алюминиевого бидона имевшиеся под рукой емкости разливным жигулевским пивом, купленным в ближайшем ларьке.
Теперь идет эпоха бутылко-баночная. Ну еще эти пластиковые уродины очень в моде у некоторой части населения моей страны.
Лично я пиво не пью. Ларьки ушли, и пить пиво мне больше не интересно. Там же были разговоры, общение. А общаться с железной банкой – это значит не уважать себя. И здоровье, конечно, немаловажный фактор, но это уже второе.
