Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

О матчасти баб любит Леха потрепаться, как любой теоретик, не имеющий практического опыта. Потому-то любит Леха послушать мнение практиков. Все мы, молодняк, в этом жгучем вопросе теоретики. Только языки чешем для сгала в меру своей восемнадцатилетней фантазии. И подзаводит Леха многоопытного Фролова:

— Ты, Фролов, объясни нам, «рядовым необученным», по каким признакам девку выбрать, чтоб была для фик-фок на любой бок и в самый срок… Как бы тут не лопухнуться? Ить посватают третий сорт… товар деликатный, а главная деталь — в упаковочке… вдруг она БУ, да с брачком?! Загс не магазин — тут же на другую не меняют, даже по предъявлению чека…

Не разговорчив Фролов обычно. Но к Лехе благоволит. А может, общее шухерное настроение и на него действует? И заводится Фролов с пол-оборота:

— Эх, Леха! От возраста твово щенячьего и рассуждения твои — ровно у кобеля приблудного. До моих-то пор-лет доживи, да в ум войди, вот тода мужиком станешь. Я-то в твоих годках щенячьих ужо побывал, так есть кой чо вспомнить с тех пор лет! Помнится, считал тех баб красивше, которы посисясте, да помясясте, — подержаться было б за што! Как увижу таку, котора повсюду закругляться, так готов позадь ее на край света иттить, шоб любоваться, как под юбкой половинки жопы крутятся и так и сяк, и туда и оттудА. Эх, как токо ни прокручиваются! Да-а… а просватали за меня Наталку, котора в невестах считалась сАма что ни есть замухраиста: тошша, аще росточком не вышла. Токо глазастенька. Глазки черненьки, а веселеньки, а она ими: зырк-зырк! А ужо нахмурится, навроде студеными иглами огородится. А кромя глаз, посмотреть навроде не на што, не то — пошшупать… Да-а… и друг-то мой, Семка, язва языкаста, к свадьбе моей таку частушку сготовил:

Петька любит девок, но!Токо тонких, как в кино!И свою НаталиюПолюбил за талию!

И Наталке та частушка поглянулась. Навроде насмешлива частушка, да Наталка, глядит-ко, не обидчива и частушку ту враз переняла… да-а… А ить как детишки-то пошли, Наталка моя в тело вошла, заматерела и така дролюшка стала — глаз не оторвать! Гляди-тко, не ошиблись родители, разглядели в замухраистом цыпленке ладну лебедушку!.. Но не то в ней было главно, а доброта душевна. Не токо к людям, а к скотинке любой… даже, навродь, к вещи неживой прикоснется, та теплея становится! Душа, значит, от така… да! Душа…

Хруп! Хруп! Хруп!.. хрупает дорожная щебенка под тяжелыми копытами крупной австрийской лошади. Постукивают на каменистой дороге железные обода колес, позвякивает на задке повозки мятое ведерко. Пахнет сеном, дегтем, лошадиным потом… Не довелось мне жить в деревне, но от прадедов дошло до меня чувство мира и покоя, которые несут в себе звуки крестьянской повозки, пахнущей… И тут я догадываюсь: почему животные от нас шарахаются, а к Фролову липнут!? Запах!

Все мы смертью пропахли! Кислятиной бездымного пороха и крови, горькой гарью пожаров, трупным смрадом, едким щелочным запахом ружейной смазки — запахом смертоносного оружия! Мы пахнем войной, смертью, а Фролов — миром и жизнью: сеном, хлебом, дегтем и… лошадью! А лошадь — самая авторитетная скотинка! И душа у Фролова крестьянская: ясная, добрая, понятливая, ко всему живому приветная. А животные душу в человеке чуют и больше про нее знают, чем те ученые, которые медицинский факт открыли: «человек от свиньи триппером отличается»!

Тут Фролов, подумав о чем-то, продолжает:

— Таки как ты, Леха, дурны от сопливости, про душу не думають… а коль вспомнят, то ужо посля, как оженятся. До той поры они душу под подолом нашупывают. И поговорку для дурнев сложили: «Чужа душа потемки». То под подолом потемки, так там не душа… а душа, гляди-тко, душа — вся на виду, токо глаза разуй! В иной девке душа аж вокруг ее светится! Ить глаза-то из души выглядают! Не спроста ж в Наталке перво-наперво я глаза разглядел! Светится душа, токо не из-под подола, и не для тех, которы, как кобели, к жопе принюхиваются!

— Но-о-о! Уснула! — встряхивает вожжами Фролов, поторапливая кобылу, которая деликатно шаг замедляет, чтобы по щебенке тише хрупать, интересному разговору не мешать. Кокетливо отмахнувшись хвостом от понуканий, кобыла прибавляет шаг.

— Как оженился я на Наталке, так впрямь, будто околдовала она. Враз на душе веселея, коль она рядом. Хоть в поле, хоть за столом, хоть, был дело, в постели, а завсегда приветлива да ласкова. Ей устаток нипочем! Со стороны, гляди-тко, — птичка беззаботна напеват и порхат, а в руках у ей тем часом работа спорится. Все на ей: и дом и хозяйство! Крепкое хозяйство, не абы како. И каков бы ни пришел я в дом: хоть с устатку сумной, а хоть бы, был дело, от Семки выпимши, а у ей — завсегда радость в дому и слово ласково наготовлено.

Глядит-ко, поуросить не успеш, а она ужо приветит: пожалет, а то насмешит. А мужик, он шо? Без бабского внимания, как сыч, сумной. А Наталка завсегда чуеть, кода приласкать. А коль в доме баба приветна, куды мужику идтить забаву искать? Ить на бабе ж дом и стоить! Из того дома, где баба ласкова, никака гулянка не поманит… И не раз благодарил я родителев, шо с моим дурным мнением не считались — и таку любушку сосватали! Опять же даром шо сама-то Наталка махонька, порода вроде б така, а сынов, был дело, мастерила один другого краше…

Вдруг умолк Фролов, будто запнулся обо что-то.

— А сколь у тебя сынов? — продолжаю я разговор, зная, что поговорить о детях всегда в радость семейному солдату. А Фролов будто со сна очнулся. На меня зыркнул — жуть…

— А… ни одного!!! — неожиданно охрипшим голосом резко, как отрезал, Фролов. И наступила тягостная пауза, после которой русский человек либо заплачет, либо в морду даст. Наконец заговорил Фролов, но напряженно, как бы через силу: — Летом двадцать девятого, был дело, в коллективизацию попали… тожно и нас кулакчили… лютовали чекисты… чужих роту пригнали… пьяных от злобы и самогону. Трое, как в дом ворвались, враз зачали бить меня ногами. А Наталка главному из них в харю вцепилась, прям кошка! Тода те двое руки мне заломили и увели, а тот, который главней, дурной от злобы и самогонки, сел верхом на Наталью, начал ее избивать, а после ще сильничать стал… а шоб детишки не мешали — с нагана их… пострелял. За сопротивление властям… трех сынов… мал мала меньше. А начальство грит: «По закону действовал чекист! Было сопротивление властям… ишь всю морда у чекиста пошкрябана! А сорную траву — надобно с корнем!»

Да-а… С той поры Наталья умом тронулась. На лицо почернела, пожухла как лист осенний… не ест. Сидит у окна… сынов ждет. Беспокоится, знат, потому как домой не вертаются долго. Не могу объявить ей, шоб не ждала… ить умрет, коль ждать не будет. Говорю ей: глядит-ко, скоро возвернутся… старшенький приведет… он-то ужо помощник мой. Выслушат она меня, поест, чуток попьет, как птичка, вроде бы оживет… а посля сызнова ждет, ждет… нахохлится, как воробушек зимний… Ладно, на тож поселение попали сродственники Натальи — добрые люди, душевные… присматривают за ей, письма мне сюда пишут…

— Но-о… — пошевеливает Фролов вожжами и отворачивается. Примолкли я и Леха. Не знали же, что рассказ про жену закончится так… по-советски. А Фролов, совладав с собой, к нам поворачивается. Видно, ему сам на сам — тож не в радость. Продолжает рассказывать Фролов, лишь бы отвлечься.

— …как война зачалась, свезли мужиков в райцентр. Меня тож. А не указали в списке, что кулакченный. И я промолчал, потому как кулакченных в трудармию захреначивали. Отель и писем не пишут, и не вертаются. Хрен редьки не слаще, токо лучше на войне, чем ни весть в каком дерьме загибаться…

Вздохнул Фролов. Продолжил:

— Про то я ишо никому не сказывал. Накатило шо-то седни… сон ноныч привиделся, навроде встречаюсь с сынками… ить така ж дорога. И стоят оне в беленьких рубашечках хрестьянских, и ждут. Меня ждут. Подъезжаю. Тож в нательном и на ротной повозке с Машкой, лошадушкой нашей. А она тож стала белая вся. А ишшо солдаты в том сне за сынами стояли… тож в белье… от, не упомню кто?… а ротного запомнил… позадь Алешки, старшенького мово… как есть, тут… весь белый. И лицом тож. Кажись, дурной сон… война-то кончилась?

Помолчал Фролов, заговорил про другое.

— К тебе, Леша, лежит душа… настояшший ты, деревенский. Городом, как Санька, не поуродованый. И по возрасту я тебе, как отец… Ить и старшенького мово тож Лешей звали. Подит-ко, с того сна я цельный день сумной седни. Умом смекаю: дурной сон, а душа-то чуеть — не жить мне. И не смерти боюся, за Наталку душа болит! На чужбине, в Сибире, сидит… птаха малая, беззащитная… и в окошко все глядит и глядит… все ждет… не приведи Господь, коль ишо меня ей ждать… до конца ея жизни…

Вздыхает Фролов. Будто из ледяного погреба, холодной жутью повеяло. И солнышко за облачко засунулось. Тягостно молчим. Не решается никто нарушить молчание бодряческим утешением иль, того дурней, насмешкой. На передке ко снам отношение серьезное. Коль суждено — не уйдешь, не спрячешься. Некуда уйти, не за кого прятаться: тут — передок. Чтоб заполнить молчание, достаю кисет. Закуриваем. И Фролов тоже. Говорят, курить вредно. Это верно. Но! Сталин, Черчилль, Рузвельт имеют шанс подпортить здоровый образ жизни некурящим Гитлеру и Муссолини! А солдату свеженький осколок в некурящем легком, вреднее застарелого никотина!