Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

Вздыхает Фролов. Будто из ледяного погреба, холодной жутью повеяло. И солнышко за облачко засунулось. Тягостно молчим. Не решается никто нарушить молчание бодряческим утешением иль, того дурней, насмешкой. На передке ко снам отношение серьезное. Коль суждено — не уйдешь, не спрячешься. Некуда уйти, не за кого прятаться: тут — передок. Чтоб заполнить молчание, достаю кисет. Закуриваем. И Фролов тоже. Говорят, курить вредно. Это верно. Но! Сталин, Черчилль, Рузвельт имеют шанс подпортить здоровый образ жизни некурящим Гитлеру и Муссолини! А солдату свеженький осколок в некурящем легком, вреднее застарелого никотина!

Обычно на ходу я и Леха курим одну на двоих. Но сейчас сворачиваем по одной. Каждому хочется услышать тихий хруст махорочки, которую, разровняв на бумажке пальцами, закручиваешь в шуршащую бумажку, ощутить на языке горчинку российской махры, пока заклеиваешь слюной цигарку. Привычно слаженные движения пальцев отвлекают, приятно успокаивают. А предвкушение первой глубокой затяжки задает философский настрой мыслям. Первое, не огорчайся из-за мелочей, а второе, запомни: все в этой засранной жизни — мелочи!

Пока Леха ширкает пикантной трофейной зажигалкой в виде роскошной дамской задницы, Фролов доисторическим кресалом (новинка раннего палеолита!), высекает и раздувает «ленинскую искру». Но в блаженный миг первой, еще не крепкой затяжки, появляются слева и справа от нас Попов и Кошарский. Ишь, прохиндеи, не хотят смолить трофейный эрзац — табачок из немецкой химии, которого дают вдоволь! Знают, что наш малокурящий коллективчик — я, Леха и Фролов — смолит махорочку российскую, пачечную, от прошлой выдачи.

— Леха, оставь сорок!

— Щюрик, соблаговолите пожертвовать сорок!

— Терпеть не могу сорокотов! — ворчит Леха, — Не докуришь, как не дое… шь!

Леха не жаден, но ворчлив как теща. На его воркотню не обращают внимание.

— И я сорокотов не уважаю, — поддерживаю я Леху и достаю кисет: — Нате в зубы, чтобы дым пошел, стрелки ворошиловские! Токо в айн момент сошпрехайте сгалуху!

А им, хохмачам, то и надо! Попова и Кошарского хлебом не корми, дай потрепаться! А то на корню засохнут. Бывают фамилии, которые произносятся как одна: Маркс и Энгельс, Минин и Пожарский… Попов и Кошарский! Хоть в наградной лист, хоть наряд вне очереди, а всегда они вместе. Провинится один — наказывают обоих. И другой не обижается! Оба шебутные, заводилы, мастера розыгрыша, в любой подначке подыгрывают друг другу как по нотам, будто бы всю жизнь репетировали. Сгально. И ржет рота, как на Чарли Чаплина!

Засмолили Попов и Кошарский халявные крупнокалиберные цыгарочки. Вдруг Попов, непонятно почему, говорит:

— Курить вредно, пить противно, а умирать здоровым — жалко!..

— Тебе-то на хрен умирать?! Алес гут инд криг капут! — обрывает его Кошарский. — Думай не копыта отбросывать, а про рога, как ими шерудить! Что мы на гражданке пионерам про войну будем рассказывать? А?

И друзья разыгрывают сценку, будто бы Кошарский — лектор-фронтовик, которого к пионерам пригласили для их патриотического воспитания. А Попов изображает дундука— пионера, который выкобенивается от избытка идейности. Спрашивает «пионер» про фронтовые трудности, а «лектор» ему про дрысню со знанием дела: какая — от трофея вкусного, а какая — от воды с трупами. Тогда «пионер» высовывается с вопросом о солдатской находчивости, а «лектор» сразу и рецепт выдает: сколько раз рубашку надо вывернуть наизнанку, чтобы вши от такой непонятки, вроде четвертого измерения, мозгУ свихнули и к фрицам драпанули. Потом неугомонный «пионер» интересуется «идеалами армейской молодежи», и «лектор» загибает ему про солдатский идеал: солдату для счастья нужна баба, а для полного счастья — полная баба, а уж в идеале — толстая баба намыленная, но зажатая в тесной баньке, чтобы не выскальзывала! И так этот треп «пионера» и «лектора» согласованно получается, что Фролов забывается — хохочет, заливается! И на душе у меня отлегло…

Иду и думаю: интересно посмотреть, а сколько наврут советские писаки и киношники про «бессмертный подвиг советского народа в Великой Отечественной войне»?! И задумается ли кто-нибудь над тем, а что такое подвиг? Подвиг — это следствие чьей-то дурости. Или преступления. Или трусости. Командир, не теряющий головы, как наш ротный, без подвигов обходится. Солдата на дурной подвиг не погонит, даже рискуя своей карьерой. А нахрена ему карьера? Не будь бы офицером — был бы он на гражданке по приказу о демобилизации рядовых и сержантов с незаконченным высшим.

Много глупости написал злобный мудак Горький. В том числе фразочку: «В жизни всегда есть МЕСТО подвигу!» Тот, кто не псих, от этого «места» держится подальше. Война — самое не подходящее место для подвигов. Что за подвиг, на который гонят нацеленными в спину пулеметами? Сталинский приказ № 227 — вот апофеоз советского героизма, вдохновивший на подвиги миллионы героев! Весь «массовый героизм советского народа» — страх перед Смершем!

Знаю я про истерично безрассудные и бесполезные подвиги насмерть перепуганных солдат с мокрыми штанцами! Не были б они так перепуганы — не было бы подвига и штаны были сухими. От трусости подвиги… И не только за себя боятся «доблестные советские воины», но и за семью, оставшуюся в СССР заложниками у НКВД, пока они здесь обречены на подвиги. Подвиг — это преступление советской системы, при которой солдат — это скотина бессловесная, бесправная и запуганная до полной готовности к подвигу, то есть к любой глупости.

Главные признаки истинного подвига: обдуманность, целесообразность, добровольность и бескорыстие. В страшном тридцать седьмом какой-то работник типографии напечатал на школьных тетрадках: «Долой СССР!». Наверняка знал печатник, как расправится с ним и его семьей НКВД, а пошел на подвиг, на мученическую смерть. И вело его на подвиг самое высокое и бескорыстное чувство — ненависть! Рассказать бы школьникам об этом подвиге!

А о том, что мы на войне повидали, об этом школьникам не расскажешь: кому интересно слушать про трупы разной свежести, про кишки по дорогам размотанные, про смерть в дерьме от расстройства желудков у миллионов мужиков, которые дни и ночи находятся в тесноте, страдая расстройством кишечников от воды, провонявшей трупами? Да пахнет война кровью, дымом пожарищ. Но больше всего пахнет дерьмом. Дерьмо — вот геройский запах войны! Рассказывать про войну тем, кто ее не видел, такая же безнадега, как рассказывать изящно почкующейся марсианочке про виртуозно смачную похабель царицы Катьки Второй.

Потому что из такого рассказа получается, либо мерзость, либо сиреневый туман, сквозь который увидит инопланетяночка одно: дяде ни хрена не показали, а он заливает баки в меру своей фантазии! Рассказывать про войну — дело не простое, потому что, как женщину, эту войну, траханую, не столько видишь, сколько обоняешь и ощущаешь. А ощущения — ого-го!.. не забываемые. Чувствует солдат войну всей вонючей немытой шкурой, гноящейся и прилипающей к одежде от не заживающих в мокроте, холоде и грязи царапин, язвочек, фурункулов, которые высыпают от простуды, расчесов из-за вшей.

И вживается солдат в войну, и врастает солдат в войну намертво, как в шинель, которую сушит солдат не снимая, в которой солдат умирает, в которой хоронят солдата. И спит солдат в мокрой шинели мертвым сном. И не только в братской могиле. Спит солдат мертвым сном под артобстрелом, спит в ожидании обеда, спит в наступлении после изнурительного ночного марша, спит в обороне на дне окопа, корчась в вонючей жиже, спит и просто так — про запас — единственный запас, который солдату плечи не тянет.

Спит солдат в любой позе, спит, обходясь без позы, спит на ходу, на марше, пока в кювет не поведет его. Спит на колючих ветках, которые постепенно погружаются в холодную, вонючую грязь, пока она, пропитав шинель, не начнет по утру, когда сон крепчайший, превращаться в лед. До нутряной сердцевины солдата озноб пробирает, а он все равно спит! Спит, изо всех сил спит, напрягшись в позе эмбриона, судорожно вжимаясь во сне душой и телом в заветную сердцевинку нутра своего, где еще робко тлеет последняя искорка живого нутряного тепла…

Спит солдат в такой холодрыге, что вшам солдатским, единокровным (которые идут с солдатом в огонь и воду!), даже им, закаленным невзгодами, невмоготу становится… покидают они солдата — дезертируют. А мандавошек, которым по причине хилости ножек сбежать невозможно, простуженный кашель одолевает. А солдату — хоть бы хны! Кашлять солдату не положено. Он спит… и сон — единственное спасение от войны, потому что на войне сны про войну не снятся.

А усталость от такой обыкновенной войны нет-нет да накатит такая, что привычный страх исчезает и становится солдат бесстрашным, потому что только одна мысль трепыхается в промороженной тыковке: «Скорей бы любой конец…» И страшна война тогда, когда солдату уже ничего не страшно. Так откуда тут быть «героизму» на обыкновенной войне?! Про героизм платные мозгодуи распинаются, выучив брошюрку про подвиг Гастелло.