Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— Верно, Степан Ляксандрыч! Жги!

Степан Александрович протиснулся сквозь толпу вплотную к Муцу и Нековаржу, приблизил свое лицо к лицам чехов и принялся тыкать им в грудь пальцем. Зубов у него не было.

— Это народный поезд! А это, — пожилой хлопнул ладонью по винтовочному прикладу, — народное оружие! А народ — мы! Декрет такой вышел.

— Мы всех хозяев перестреляли, свиней поганых!

— Ша, Федя!

— За веру, Ленина и революцию!

И едва только прозвучал выкрик тощего красноармейца, как разразилась перепалка.

Один боец спрыгнул с эшелона. Хруст его валенок по снегу и гравию насыпи заставил остальных утихнуть, отступить на несколько шагов. Перепалка стихла.

Председатель Совета железнодорожников Верхнего Лука недавно разменял третий десяток и носил пышные русые усы. Даже при лунном свете от взгляда Муца не укрылась та великая надежда, с которой председатель смотрел на него — не с ожиданием получить желаемое, но с непреходящей, несмотря на бессчетные разочарования, верой в то, что всякий встречный, будь то мужчина или женщина, окажется наконец долгожданным вестником нового общества.

Человека звали товарищ Бондаренко, он носил черный кожаный плащ и кобуру. Смолоду пошел в революционеры; дело свое любил и знал, отчего приобрел некоторые жесты, свойственные персонажам кинохроники. Прочие красноармейцы председателя любили за моложавость, обаяние и приветливость, несмотря на то что Бондаренко втянул их в предприятие, окончившееся казнью чиновников-путейцев, поддерживавших белогвардейцев или по меньшей мере прежние формы собственности. Муц видел, что красноармейцы глядят на председателя точно на воплощение собственной нравственности, обеспечивающей возврат к былому добру, едва закончатся времена убийств.

Бондаренко велел связать Нековаржу и Муцу руки за спиной, и распоряжение выполнили с радостью, но беззлобно. Вновь вскарабкался в вагон, пленных протолкали следом, за каждым следовало по вооруженному человеку.

Процессия с шарканьем прошла по пассажирскому вагону мимо купе. Двери были незаперты. Вагон переполнен. Пахло махоркой, потными ногами, щами и лежалыми повязками на ранах. Люди в открытых купе курили, играли в карты, читали газеты, спорили по политическим вопросам и спали тем сном, что дарован лишь совершенно измотавшимся, когда конечности обретают полную неподвижность, стоит лишь остановиться.

Больные и раненые помещались в одном отсеке. Двое бойцов, один — с головой в бинтах, другой — с рукой на перевязи, полуприкрытый простыней, по пояс голый, подложив здоровую руку под голову, смотрели на проходящих мимо с тою внимательностью круглых, как бусины, глаз, которая обыкновенно свойственна раненым ополченцам.

Пленных парламентеров провели в комнату, занимавшую половину вагона. Бежевые шторы на окнах и тонкий зеленый ковер, еще совсем недавно новый. Ковер пообшарпался, его успели измазать грязью и снегом. Грифельные доски с прикрепленными булавками штабными картами железнодорожных путей Центральной Сибири, пустой чертежный стол.

В дальнем углу, возле двери с табличкою «Не входить» — письменный стол, обитый посередке грубым зеленым сукном. По краям, на пленившем прихотливый рисунок орехового дерева лаке, отражался свет настольной лампы. На небрежно расстеленной поверх газете — стаканы из-под чая и недоеденное яблоко, еще газеты, ворохом, некоторые, судя по всему, свежеотпечатанные, а на полу, возле стола, — ящик с уложенными в солому гранатами.

Настенные часы показывали без четверти девять. Заняв главный вагон бывшего железнодорожного начальства, Бондаренко действовал с нарочитой небрежностью. Хотел показать, сколь мало значат для него буржуазные ухищрения канцелярских крыс, не отвергая, впрочем, той возможности, что в будущем они могут ему пригодиться. И не от цинизма, почувствовал Муц, лишь только председатель уселся на откидной стул, — нет, скорее оттого, что Бондаренко, в силу покорности и доверия к народной воле, и сам не знал, каким народ захочет видеть свой новый порядок, установленный после того, как выиграет войну. Йозефу вспомнился Балашов — вернее, тот благочестивый воин, с которым познакомилась Анна накануне войны.

— У меня к вам дело, — сообщил Муц.

Бондаренко улыбнулся и, похоже, заинтересовался, однако же покачал головой, не дозволяя офицеру досказать. Заговорил о взятии Омска двумя днями ранее. Неужели не слыхали? Красная Армия товарища Троцкого продолжает победоносное наступление, белые с позором бегут на запад, к Иркутску. Революция победила. Колчаковский эшелон, полный пьяни, кокаина и награбленного добра, встал в самой середине линии беспорядочного отступления белогвардейцев, растянувшейся в глубь Западной Сибири на сотни верст, казаки закрывают все до единого подступы к селам и устраивают там свои кровавые игрища, никого в живых не оставляют; богатеи готовы платить за место в вагоне бронепоезда до Владивостока или Китая золотом и самоцветами… Белые офицеры, шлюхи, импресарио, официанты, спекулянты, певцы варьете, менялы, купцы — тысячи покойников, прибранных тифом, лежали вдоль рельсов, а мародеры-стервятники обдирали мертвецов, растаскивая золото, меха и одежду.

— Мы понимаем, что с белыми покончено, что победа за Красной Армией, — заверил Муц. — Оставшиеся в Языке чехи только и ждут, когда бы отправиться на родину. Такова сущность моего дела.

— Оставшиеся в Языке чехи… — повторил Бондаренко с такой грустью, что Йозеф встревожился.

Комиссар вновь посмотрел офицеру в глаза и отвел взгляд. Но взор его по-прежнему являл беспредельную надежду. И подумалось Муцу, что надежда, столь успокоительная поначалу, была, может статься, всего лишь на то, что и офицеру, и Нековаржу хватит мужества уяснить: судьбами их дано распоряжаться лишь Идее, а не какому-то Бондаренко.

— Позвольте зачитать вам телеграмму, пришедшую к нам месяц — заметьте, целый месяц — тому назад из Уральского штаба Красной Армии, — произнес председатель, открывая ящик стола и доставая оттуда лист бумаги, — и скажите, пожалуйста, вправе ли я колебаться после такого… Минуточку. — Бондаренко положил листок на стол перед собою, достал наган, открыл барабан, пересчитал патроны, вновь захлопнул, аккуратно поместил оружие на зеленое поле столешницы, дулом к чехам, и взял лист.

Муц сглотнул отчего-то загорчившую слюну. Пытался было прочитать буквы на свет, но видел только наклеенные на бумагу полоски.

Говорил Бондаренко крайне медленно, а некоторые слова повторял:

— Председателю Совета путейцев Верхнего Лука товарищу Бондаренко. Распоряжение касательно чешских войск командованием Матулы Языке. Железнодорожная ветка Языке не имеет решающего значения. Точка. Однако — однако! — принимая во внимание зверства — запятая — зверства! — совершенные указанным подразделением Старой Крепости — запятая — приказываю вам первой возможности силой оружия освободить Язык — запятая — не считаясь потерями среди противника или гражданского населения. Точка. Дальнейшем приказываю любых чехов — любых чехов! — запятая — захваченных вами плен освобождении Языка — запятая — судить скорым и беспощадным революционным судом — запятая — применяя ним смертную казнь — смертную казнь! — точка. Любые попытки чехов командованием Матулы бегству или сдаче в плен — к бегству или сдаче в плен! — вашего наступления должны разрешаться сходным образом — сход-ным об-ра-зом! Подписано: Троцкий — Троцкий!

— Но это же… — заговорил было Муц, однако Бондаренко тотчас же перебил.

— Обождите! — и развернул телеграмму. — Вы же оба по-русски читаете, так? Ну так сами взгляните! Яснее некуда. Идемте. — Взялся за наган, привстал. Муцу с Нековаржем скрутили за спиной руки, поволокли куда-то. Оба сопротивлялись, из-под них выбили стулья, так что пленные упали на пол.

— Не может быть, чтобы преданный слуга народа мог совершить такое, — сказал Муц.

— Отчего же? — спросил Бондаренко с неподдельной обидой, вызванной несознательностью офицера. — Товарищ Троцкий — народный комиссар!

Йозеф услышал, как председатель вновь принялся рыться в ящиках стола. Затем наклонился к голове офицера, лежавшего на ковре. Сапоги Бондаренко скрипнули. Он протянул что-то к лицу Муца. Удостоверения, принадлежавшие Бублику и Рачанскому.

— Этих мы сегодня уже расстреляли, — сообщил председатель. — С утра взяли, по пути к переезду. Назывались коммунистами, твердили, что решили на нашу сторону перейти. Всё равно в расход пустили. Диву даешься, что за силища эта народная мощь, ежели заработает! Подумаешь, так товарищи ваши — люди хорошие, а вот делу революционному не пригодились! Один — Рачанский, что ли? — даже заявил, будто бы убил утром своего офицера…

— Климента?

— Может быть… всех не упомнишь. Ну, хватит болтать. Уведите!