Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Беловолосый кивнул:

— Да. Его тоже в Нижнем мире был. Злой. Настоящий. Съел кишки своя друг и ослеп в Нижнем мире, не мог дух друг найти. Кричал на наша. Ножиком грозил, однако. Рот кровью испачкан. Зубы совсем острые, черные. Изо рта мясом воняй.

Под облака ростом. Ножик с дерево длиной. Поднимет — солнце порежет. На солнце из красных облаков кровь течет. Убьет, говорит. Не видит то, что наша видит. Слушал, как Человек-Наша рассказал: его друг в Нижний мир без тела ушел. Человек-Наша черту так сказал: твой друг рядом с тобой стоит. Туловище назад просит. Говорит: сними с дерева мясо с моих рук, ног и груди, выкопай голову и ребра, вместе складывай.

Авахи еще больше рассердился. Ногти как ржавые гвозди. Зубы будто сосульки. Человека-Наша схватил. На землю толкнул. Коленями на грудь встал. Лоб ножиком порезал. Слово «лгун» вырезал, как ваша пишет.

Человек-Наша кричал. Третий глаз совсем не видит. Авахи сказал: снова увидит — обоих наша убьет. Мы из Нижнего мира разными тропами вышли.

«Приходи за моя через месяц, — так Человек-Наша говорит. — Если моя не вернется. Теперь моя, чтобы в Верхний мир подняться, лошадь нужна, однако».

Когда моя из Нижнего мира вышел, когда гриб кончился, совсем ушел авахи. С собой мясо забрал. Человек-Наша ушел. Не может Верхний мир найти, однако. Слепой теперь для Верхнего мира. Без лошади не придет.

— Вы возле этой реки повстречались с авахи? — уточнил Муц.

— Моя видел, как он последний кусок друга в воду бросил. Рука. От мертвого солдата руку отрезал, похоронил. От лошади мало мяса поел. На мост залез. Там человека встретил. Ушли. Я руки достал.

— А как он выглядел, тот человек, с которым авахи повстречался на мосту?

— Далеко было, не видел.

— А есть ли у него русское имя?

— Да.

— Какое же?

— Не могу сказать. Убьет. Обещал, однако.

Муц полез рукой за пазуху френча, в карман рубахи, откуда достал книжицу в кожаной обложке и карандаш. Края страниц отсырели, но большей частью бумага не пострадала.

— Нельзя ли зажечь огонь поярче? — попросил офицер.

Беловолосый раздул угли, подбросил лапника. Запахло смолой, над кострищем взметнулся венчик пламени. Муц поднялся. Закружилась голова, едва не упал. Пришел в себя, на корточках уселся перед огнем. Одной рукой удерживал на колене раскрытую книжицу, другой принялся рисовать. Точно гравер, рядами параллельных штрихов, пересекающихся там, где требовалось затемнение.

Подошедшие Броучек и Нековарж смотрели, чуть приоткрыв рты. Отраженное от солдатских лиц пламя давало бумаге дополнительный отсвет.

Беловолосый не смотрел. Отвернулся, глядел в темноту снаружи.

Примерно с четверть часа никто не проронил ни слова. Шипела и потрескивала вскипавшая в костре смола, бойко шуршал карандашом Муц, да дышали наблюдатели.

— Хорошо, — похвалил Броучек, — прямо в точности. Он!

Самарина офицер нарисовал дважды, всякий раз в пол-оборота: с бритой головой и безбородым и со всем обилием растительности. Показал рисунки беловолосому, но тот смотрел в сторону. Тронул туземца за плечо. Тот мельком глянул и, как мог поспешно, отвернулся.

— Ну посмотри, — уговаривал Муц. — Это он? Авахи?

Тунгус снова посмотрел. Сморщил нос. И сказал:

— Да.

Романсы

Анна села на канапе, оставив место собеседнику. Поставила фужер и коньячную бутылку на шифоньер, прикурила папиросу. Осталось их немного, но курила хозяйка нечасто. Самарин последовал примеру, нагнулся над предложенной спичкой и уселся в кресле в противоположном конце комнаты. В углу горела одинокая керосиновая лампа. Свет падал на мужчину и женщину в равной степени, однако же Лутовой мнилось, будто игра теней заставляла казаться более ярким тот свет и делала более резкими те тени, что падали на Кирилла, подчеркивая глазные впадины и ямки на щеках.

Решил сесть поодаль… Что ж, пора. В конце концов, Кирилл — ее узник. Дагеротип она снимет завтра. Глотнула коньяка, рассмеялась…

— Каково вам у меня в плену? — спросила.

— Вполне удобно, — ответил Самарин.

Кажется, о чем-то спрашивал…

— Вы интересовались Муцем. Он что-нибудь говорил вам обо мне?

— Расстроился оттого, что я нашел оброненный кем-то дагеротипный портрет…

— Ему случалось часто ко мне наведываться. Бывало, и на ночь оставался. — Анна затаила дыхание, стараясь рассмотреть, как отреагирует Кирилл. Однако тот остался бесстрастен. — Женщине здесь так одиноко… Вы считаете меня развратной?

— Отнюдь.

— Я люблю вино. Порой и общество тоже. Приятно нравиться себе, когда гляжусь в зеркало. Бывает, что пою. А Муц… он любил меня, что уже само по себе довольно привлекательная черта характера. Он милый. Хорошее лицо. То есть я не хочу сказать, что красавец, хотя до совершенного идеала недостает ему совсем немного, и не то чтобы черты его являли образец благородства, хотя и этого у Муца не отнять. Неотделимо одно от другого. Может быть, безобразным мой друг казался бы, если бы являл собой подлеца, а без правильных черт лица походил бы на идиота. Воспитанность… не означает ли она не вынужденную приязнь к людям, каков бы ни был их облик, но отказ от сомнений в том, влияет ли внешность других на то, любишь ли ты их или нет, не так ли?

Муц умен. Так много знает, и всё о разных вещах! Да, еврей. Согласна, в России еврей офицер всё равно что пингвин в пустыне. Но знаете ли вы, что здесь происхождение гораздо менее значимо? Сибирь. Всякое живое существо тут в диковинку. Хватило ли бы у меня сил выйти за еврея замуж, уехать с ним в Европу, противостоять злословию и недоверию его сородичей, моего народа и всевозможным неприятностям, вплоть до кирпичей, брошенных в окно? Не знаю. Пожалуй, тогда бы смогла полюбить Йозефа. Однако же не влюбилась, по крайней мере не здесь. Отчего — и сама толком не знаю. Не оттого, что еврей, нет, он не религиозен. Чужой чехам, но во многом оттого, что солдаты считают его скорее немцем, нежели евреем. Для большинства вовсе не важно, что по-чешски Муц говорит лучше, чем иные их товарищи. Всё равно немцем считают.

Может быть, они по-своему правы. Даже теперь, даже здесь, в Сибири, Йозеф — житель исчезнувшей страны, империи, где объединили множество языков и племен, но по-немецки писались все законы, и по-немецки чиновники изъяснялись, по-немецки поезда ходили. Работал гравером на пражскую фирму, печатавшую бланки акций для той империи. Только по-немецки. Не то чтобы немецкий я недолюбливала, я лишь хочу сказать, что друг мой привязался к тому миру, обладавшему некоторой упорядоченностью. Тот род привязанности, что никогда не следует людям испытывать к учреждениям, но которым столь часто мучаются мужчины. Империя была добра к Муцу, вот и огорчился ее кончиною. Пожалуй, разочаровался, когда Австро-Венгрия не преобразовалась в Соединенные Австрийские Штаты.

Меня нервировало, что эта его потребность расставить всё по своим местам и четко осознать, кто, что и для кого делает, была, в довершение к порядочности и справедливости, именно той совокупностью установлений и привычек, доставшихся от ныне исчезнувшего мира.

Я разозлилась, когда чехи расстреляли учителя. Мы называли его учителем — ссыльного, обучавшего Алешу счету, чтению и письму. Йозеф, конечно же, тоже негодовал, однако не прощу ему никогда тех слов! Заявил: «Что за глупые у вас порядки?!» Точно в порядках, а не в расстреле дело. Понимаете?

— Да, понимаю, — согласился Самарин.

— Однако Муц был мил. Просто душка. А вот с Алешей, как вы, никогда бы не стал болтать. Всех родных потерял в детстве и при загадочнейших обстоятельствах! То есть не так потерял, чтобы умерли. Потерял… по недоразумению.

Его родители, и сестры, и братья отправлялись в Америку, когда Муц был еще очень молод, а тот в последнюю минуту слёг. А семья уже заказала места в каютах на крайне скудные средства, вот и оставили Йозефа на попечение дядюшки, а сами отправились в надежде, что ребенок присоединится к ним позже.

Как только семейство в Америку переехало — тотчас пропали. И что с ними случилось — неизвестно. То ли в пожаре сгорели, то ли на поезде ехали да разбились. Может быть, письма не дошли — в Америке ведь по-другому адреса пишутся.

Десять лет спустя, когда Йозефу исполнилось двадцать, отправился за океан на поиски родных. Три месяца разыскивал. Так и не нашел. Однако его возвращение в Прагу вызвало немалое удивление.

Лутова замолчала: подумалось, не слишком ли много говорит? Едва не захмелела: а Самарин сидел напротив, взгляд томный, внимательный и словно глубже становится по прихоти шальных мыслей хозяйки.

Женщина выпьет еще, и гость тоже. Он сведет воедино раздробленные женские исповеди. Сил Кириллу хватит.

Поднялась, вновь наполнила фужер мужчине, затем себе, снова присела. Скрестила ноги и снова развела, чтобы глянул. И впрямь посмотрел. Интересно, чист ли он? Да и не всё ли равно?