Морской конек - Джанис Парьят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Все это благодаря Сантану, конечно…
– А Сантану чем занимается?
Я рассказал и об этом.
– Какой он?
Я рассмеялся.
– Немного нелюдим, влюблен в творческую личность.
– Как и все мы.
Я не стал рассказывать о том, что он сообщил мне незадолго до того, как я покинул Лондон. Когда мы зашли в бар по пути на Рождественскую вечеринку. О Яре и бесконечном сердце. О дерзкой, красивой Яре, ее темных глазах с серебристыми искрами. Может быть, Майра сказала бы, что они пробыли вместе совсем недолго, что ему будет не так больно с ней расстаться. Но любовь имеет мало общего со временем. Иногда любовь – вспышка света, и одной недели, месяца или года хватит, чтобы озарить целую жизнь. Не стоит считать краткость лишенной глубины. Иначе чего стоят восход солнца, ариетта, хайку?
В жизни все мимолетно, и любовь тоже.
Больше мы с Сантану с тех пор не виделись. Может быть, Ева стала бы для него лучшей компанией, но она была далеко, в Японии с Тамсин.
Я рассказал Майре о Еве. О ее шелковых пестрых платьях. Безукоризненной прическе. Глубокой зияющей пустоте. Я рассказал ей о Стефане.
– Он посылает ей цветы, отмечая время.
Любовь в форме лилий.
Майра вздохнула.
– Разве я могу назвать ее глупой? Я не имею права.
И я не имел.
Мы сжигали бревно за бревном, чтобы поддерживать пламя. Я рассказал ей о том, как в детстве мы с сестрой сушили на солнце апельсиновые корки, а потом бросали в камин. Они вспыхивали в огне – крошечный фейерверк, каждый раз приводивший нас в восторг. Апельсины были запахом моего детства.
– Краска, – сказала она. – Моего – краска. Я сидела рядом с матерью и часами играла со старыми тюбиками и кистями. Она называла меня своей маленькой помощницей, – и Майра рассмеялась, поднеся стакан к губам. Она посмотрела на меня, ее глаза были цвета летнего вечера, глубокого, бесконечного синего цвета. Ее волосы сияли расплавленной бронзой. Как деревья в Лондоне осенью, в мой потерянный сезон. На мгновение мне захотелось прикоснуться к ней, к изгибу ее щеки, на которую падал свет, к плоскости ее руки в отблесках костра.
– Как ты думаешь, – спросила она, – воспоминания о прошедшем счастье – радостные или грустные?
Густое вино жгло мне язык.
– Ни то, ни другое, – сказал я. – И то, и другое.
Память возвращает нам то, что у нас было, только при условии, что мы признаем это потерянным.
Чтобы изменить мир, сперва нужно понять, что он закончился.
Потом, ощущая во всем теле тихое мелодичное жужжание, я поднялся по лестнице на чердак, скользя по мокрым деревянным ступеням. Комната лежала в непроглядной мгле, дождь стучал громче, ближе, барабанил по окнам, вырезанным в крыше. Впусти меня.
Когда я начал засыпать, убаюканный вином и ветром, мне показалось, будто я услышал, как открылась дверь, услышал тихий звук шагов, шелест дыхания. Мне привиделось, как теплое, мокрое от дождя тело скользнуло в кровать и прижалось ко мне.
Это был Николас.
Это был кто-то меньше, легче, его волосы были длиннее, губы – нежнее. Шелковый халат легко соскользнул. Кто-то с гладкой, как прибрежный камень, кожей, с гибкой шеей, кто-то полный глубокой, бесконечной влаги. Она взобралась на меня в темноте, ее губы раскрылись, как лепестки, она была такой легкой под моими прикосновениями, такой неловкой. Крошечная родинка на ее шее стала маяком, к которому я возвращался снова и снова. Она была вином и огнем. Яростным восхождением. В ту ночь существа над нами молчали, и наблюдали за нами только дождь и тьма, и что-то еще выше, над звездами. Когда все закончилось, я зарылся лицом в ее плечо, и она, тихо застонав, впилась в меня пальцами, легкими, как бабочки.
Как-то, бродя по Лондону, заплутав неподалеку от Гайд-парка, я заглянул в арт-галерею, открытую до позднего вечера. Она светилась белым и стеклянным, и я решил зайти, потому что там, похоже, не выставлялось ничего. Кроме зеркал. Я был заинтригован.
Они стояли вдоль стен, одни замутненные, другие необычайно яркие. На некоторые были наклеены рисунки, изображавшие стулья, одинокие фигуры, дорожные знаки, деревья. Это были не стеклянные зеркала, объяснила экскурсовод, а стальные, так что они не создавали двойного отражения, лишь прямое отражение зрителя.
– Прошлое за нами… и будущее перед нами.
Сумма всего, что мы есть, и всего, чем мы становимся.
– Или, – добавила экскурсовод, – согласно представлениям народа аймара из Анд, прошлое лежит перед нами.
Потому что его можно увидеть. Оно – то, кто ты есть, все, кем ты до этого был, и оно стоит перед тобой, ясное, но хрупкое отражение. А будущее стоит позади, неизвестное, невидимое, непостижимое.
Стоя там, мельком видя себя в этих странных картинах, я думал о том, как наши отражения населяют одни и те же и вместе с тем совершенно разные миры, постоянно находясь в состоянии становления кем-то другим. И все же есть моменты, когда мы можем поднести палец к зеркалу, коснуться своего отражения и стать с ним необъяснимо идентичным.
Так случилось и в Винтеруэйле.
– Это другая страна, – прокричал я, чтобы она услышала мой голос сквозь ветер, хлещущий по болоту. Невозможно было представить себе, что Лондон, как и любой другой город, находится отсюда в нескольких часах езды. Что такие места могут существовать в любой близости друг от друга. Я не думал, что в Англии, с ее удивительным чувством причудливого и миниатюрного, достаточно места для обширных открытых пространств.
– Я однажды привезла сюда Николаса, – сказала Майра. – Ему ужасно не понравилось. Он любит только неистовое безумие города.
Она стояла рядом со мной в твидовом пальто и шерстяном берете и курила, ее перчатки были в пятнах пепла. Я все еще чувствовал вкус ее дымно-винного языка. Рано утром я проснулся рядом с ее вытянутым телом. Она повернулась ко мне обнаженной спиной, гладкой, как камень, с впадинкой между лопаток спиной, покрытой светлыми веснушками. Я хотел провести пальцами по ее контуру, взять ее в руки, как тонкий лист. Вскоре она проснулась и ушла, сказав, что не хотела бы, чтобы Эллиот проснулся и обнаружил, что ее нет, но даже сейчас, после завтрака и прогулки по вересковой пустоши, я все еще был ей переполнен. Я
