Переворот - Джон Апдайк

Та самая закусочная, где в последние сумеречные часы моего президентства я позволил себе выпить не одну, а две порции лаймового напитка, наняла меня раздатчиком, как только я показал, что кое-что понимаю в дрянной кухне, которой эти сатаны из Северной Америки с железными животами отравляют весь мир. Чизбургеры, беконбургеры, пеппербургеры; яичницы в самых разных вариантах — с «глазком», желтком вверх, желтком вниз; поджаренное рубленое мясо, жареный сладкий лук и горячая пастрами — все это было в моем репертуаре у шипящего, заворачивающего кусочки мяса гриля. Пирожки с яйцами и пиццы прибывали в замороженном виде с полюсов странствий Марко Поло — их требовалось лишь разогреть. «Героические» сандвичи уничтожались моими клиентами, которые все еще примитивно верили, что еда делает человека. С шести до двух или с двух до десяти я резал, переворачивал, подавал. Я жонглировал заказами среди моря музыки: если клиенты не подкармливали машины, выбирая мелодии, это делала Роза, как звали длинноногую официантку с торчащими зубами. Она до одурения все время что-то напевала и, однако же, была огорчительно некоммуникабельна: мои попытки соблазнить ее попадали на высохшую почву ее твердой решимости достичь больших высот вместе с мужем Бадом. Они жили в алюминиевой коробке на краю города, оборудованной туалетом с химикалиями и убирающейся в стену мойкой на кухне. Как только закладная по этому жилищу будет выплачена, они предполагали продать его и переселиться на ферму в две с половиной спальни с полутора детьми. Следующей ступенькой будет домик в два с половиной этажа в лжетюдоровском стиле, с подделкой под бревна и с окнами, выходящими на шестую лунку поля для гольфа, пока Бад будет ползти вверх по грязным трубам нефтеперерабатывающего завода. Подобное продвижение вместе с мужем на полшага вверх олицетворяло собой свободу для Розы, и мои робкие попытки стащить ее с этой колесницы в мои анархические объятия были столь же тщетны, сколь оказались бы мои попытки стащить с рельсов паровоз. Нет более железной добродетели, чем та, что выкована на краю нищеты. Зайдя в закусочную, Бад, огромный муби с ручищами, способными бросить копье на семьдесят метров, сел, покорно положив эти могучие руки на столик из нечестивого пластика, и уставился на спектральные огни иерархической машины, поджав губы в бессознательном подражании недовольному лицу белого человека. Она трудилась как раба, деля с ним общую мечту. Единственным ее отступничеством были сонные мелодии, день за днем омывавшие наши уши тоской и болью. Куш находился на последней ступени долгого спуска сквозь уровни национального развития, и этим пластинкам, чьи желобки хранили лишь хриплые призраки песен, потребовалось двадцать лет, чтобы из Америки пятидесятых добраться до хребта Иппи. Снова и снова теплые, здоровые голоса, гулко смешиваясь со скрипками, взлетали в небо в до-роковом стенании, рыдая, подчиняясь патриотическому, экономическому призыву к возвышению человека. «Люби меня нежно», — просил моложавый Пресли; «Выплачь мне реку», — молил Джонни Рэй; «Что будет, то будет», — философствовала Дорис Дэй, и голос ее всякий раз задевал какой-то шип в моей душе. Царственные голоса Грейс Келли и Бинга Кросби легко сплетались в качаниях вальса «Настоящая любовь», и Дебби Рейнолдс нежно лепетала о своей неизменной верности «Тэмми». Контрапунктом этому женскому замирающему плетенью звучал хорал, мужской голос пел: «Желтая роза Техаса», «Счастливый странник», и когда эти мелодии вырывались из колодца времени, мы с Розой со стуком ставили на стойку тарелки и быстрее шмыгали за нее (ни разу не упустив возможности задеть, как мне казалось, провокационно, друг друга бедром, — или только я так старался?). «Трясемся вовсю», — заверял нас Джерри Ли Льюис, похожий на дервиша в экстазе. Даже гриль распалялся жарче, и быстрая еда готовилась быстрее. А когда нас пронизывал свист «Марша на реке Квай», мы чувствовали, костями чувствовали, что выиграем в «холодной войне». Свобода, как и музыка, омывала нам сердце. Ах, Роза, моя тайная любовь и хмельная королева, мой сахарочек, стоящий на углу среди осенних листьев, моя озорная госпожа тенистой аллеи, в этой хронике, где слишком много оскорбленных женщин, только ты окружена ореолом счастья, шипящим жирным ароматом производительного радостного труда, какой надеялся увидеть Адам Смит.

Эллелу, которого товарищи по работе знали как Блинчика, проработал поваром в буфете три месяца, пока ожоги от масла не вынудили его перейти на работу дежурным запарковщиком в единственном в городе многоэтажном гараже. Очевидно, здесь, думал он, Мтеса прятал «мерседес» в роковой час, но ни машины, ни шофера уже не было, а плохо различимые пятна от масла на цементе не могли служить путеводной нитью, да и девчонка в абрикосовом бюстгальтере исчезла вместе с Опуку. Однако в один прекрасный день он обнаружил в углублении цемента на повороте с пандуса третьего этажа анзад Шебы, завернутый, как ребенок, в тагильмуст. Эта находка показалась ему мягкой иронией. Он улыбнулся: подобно каждому верующему, он не был оскорблен тем, что за ним следят. Он, которого всегда возили шоферы, научился необычайно ловко пользоваться задним ходом, ставя автомобили, главным образом старые, сильно хромированные, пожирающие большое количество бензина машины из счастливой детройтской поры с уже давно вторично переставленными одометрами и бесчисленными вмятинами.

Тем временем на протяжении двух месяцев джюмада, в это время года, которое туареги называют акаса, над Кушем лил дождь, достаточно сильный даже для тезки внука Ноя. Высокая душистая трава выросла на пустырях Эллелу и на миллионах гектаров вокруг. Скот так разъелся, что у животных ломались ослабшие ноги, а пастухи падали от чрезмерных праздничных плясок и обилия просового пива. Даже на костях, лежавших на песке, наросло мясо, и животные стали давать молоко. Семена, спавшие в земле на протяжении тысячелетий, выбросили вверх, к сомкнутому строю дождевых облаков, гигантские цветы и сочные плоды, которых не найти даже в знаменитых энциклопедических справочниках по ботанике. «Все это, — с грустью думал Эллелу, — я получил, перестав существовать. Я был проклятьем этой страны».

Известия о том, что происходит в стране, почти не достигали хребта — местная газета похвалялась тем, что она пишет лишь о том, что интересует здешних людей: цены на нефть, конференции ОПЕК, окончание эмбарго, новые торговые центры, правила регулирования бума жилищного строительства. Никто в Эллелу не слышал о каком-либо перевороте, когда все проекты по улучшению жизни граждан, все программы по ликвидации неграмотности и созданию оздоровительных клиник, все планы по замощению, канализации и устройству парков стали осуществляться от имени вождя нации, который, перечеркнув исторические мифы, одним взмахом руки одновременно покончил с французами, с королем и с контрреволюционными элементами в ЧВРВС. События, отдаленные по времени и по причинности, а некоторые, начавшиеся еще когда я был солдатом-пехотинцем и студентом за границей — декларация loi-cadre[68], отказ де Голля от la France d'Outre-mér[69], период конституционной монархии в стране, восстание генерала Соба, изгнание из страны неоколонистов, сожжение Гиббса, казнь короля, — свалились в одну кучу и, разгладившись, образовали одну победоносную цепь, чьей сигнатурой стал зеленый флаг, а вершиной — зеленая трава, колыхавшаяся, как океан, под благостным серым небом.

Став анонимом в этом кипучем полисе, взявшем мое имя, я просматривал газеты в поисках известий о себе. На второй странице иногда печатались сообщения из столицы, что находилась — помните — так же далеко, как Рим от Амстердама или кратер Коперника от озера Сомниорум. В этих сообщениях речь всегда шла о некоем «народном правительстве», которое выпустило целый вал постановлений о новом стимулировании заработной платы, периодах освобождения от налогов иностранных инвесторов, введении новой, более мягкой шкалы тарифов на импорт и туристических виз, о привлечении специалистов из Израиля для прокладки ирригационных каналов и специалистов американской помощи по борьбе с голодом, а также предварительные планы строительства на консолях библиотеки Брайля в центре Истиклаля и прочие разнородные политические решения, сильно отзывавшие доверчивостью и нечестивой энергией Микаэлиса Эзаны. К концу моего пребывания в качестве повара — специалиста по бургерам — под сообщением, приветствовавшим прибытие команды голландских специалистов по предотвращению наводнений (я представил их себе с побелевшими, пропитанными водой большими пальцами), мелким шрифтом было сказано:

Полковник Эллелу, пожизненный президент и верховный учитель, отбыл для установления фактов из столицы.

Собственно, так оно и было. Работая днем, шагая по улицам вечером, я проводил много времени, наблюдая моих сограждан-кушитов, их жизнь в этом изолированном оазисе изобилия. Они утратили, без сомнения, привлекательную грацию мускулистого тела настороженных хищников, стройность и легкость, с какой они балансировали, ступая по земле, как наши девушки балансируют, удерживая в равновесии вязанки тамариска на голове. Люди не казались больше выточенными из дерева, какими они кажутся в деревнях, в армии и даже какими казались в дни становления независимости и монархии в Истиклале. Тело тех, что прогуливались по авеню Окончания Беды в хлопчатобумажных платьях и костюмах с картинками, которые они носили и в праздники, и в рабочие дни, было не столько вырезано из дерева, сколько сбито. Утрата напряженности, красивой дикости проявлялась и в том, как они говорили, сменив образованную голосовой щелью взрывчатость их местных языков на гладко скользящий язык мягкого соучастия и лукавой беспечности. Больше не было надобности утверждать себя как личность перед другим человеком. Встретиться взглядом было довольно трудно на сырых тротуарах Эллелу, где лужи окрашивались в цвет неоновых вывесок. Небольшие, но нелегкие испытания порядочности, храбрости, мужского характера, женского характера, которые определяли нашу жизнь в бедности, исчезали, как глиняные молельни и мечети, загоняемые во внутреннее вместилище, которое хранится в такой же тайне, как банковский счет; обмен мнениями у Эллелу происходил под музыку отрицания всего, что вновь прибывшие из буша, раздражительные и голодные, принимали за слабость, а на самом деле это был великолепный протест, продиктованный силой. Добыча нефти и все прочие отрасли промышленности, группирующиеся вокруг добычи нефти, заняли душевные силы, которые ранее были посвящены битвам и обрядам, смерти и Богу, так что эти последние стали казаться (подозревал я) не только чем-то чужеродным, но и монстрами, непредставляемыми, как невразумительные научные формулы, согласно которым нефть вытягивают из вязкой породы и из ее молекул производят жидкости на продажу. Тайны, которые приподнимали людей, сместились, а блеск мелких развлечений и поэтизирование повседневности, потаенное стремление людей получить удовольствие, похоже, вечны. Затопленный посмертной славой, погруженный в будущее, против которого я всем существом восставал, я наконец расслабился. Я часто рано вставал и отправлял мои телеса с неотпускавшими меня снами в закусочную или в бетонную спираль гаража. По пути я видел забавных детишек с серьезными лицами, которых гнали в школу императивы получения образования в промышленно развитом государстве, — они шли, покачивая сумкой и прижимая к груди книжки, такие серьезные в своей уверенности, что от них требуют чего-то нешуточного, и они покорно отвечали на это требование, создавая свою страну. Все в форме, некоторые — в зеленой, нашей, кушитской, зеленой, напоминающей не об опаленной зноем Зеленой Сахаре, а о цветущей зелени вокруг, они казались немыми этим ранним утром, маленькие фигурки, как на картине, собиравшиеся группками на автобусных остановках. Ты понимаешь, что любишь страну, только когда видишь, как ее дети идут в школу.