Переворот - Джон Апдайк

Появился новый запах, тоже сладкий, но острый. Эллелу пытался определить его, переходя на более общие и более духовные темы.

— Таковы безумства, творимые расой, которая презирает и Маркса, и Аллаха. Мир стонет от алчной вульгарности этих неверных. Они досуха высасывают обширные слабые государства во имя своего изобилия и извращенного вкуса. Земля, ставшая поставщицей мелких удобств и искусственных радостей, может лишь превратиться в пепелище, в обглоданную кость, вращающуюся в пространстве. Приблизьте Судный День, благословенные солдаты нашей патриотической армии, и расстреляйте этого гиганта, раба взяточничества, пошлите ему милосердную пулю в горло и восстановите на этом древнем хребте исконную пустоту, столь милую Аллаху, мудрому и всезнающему!

Эллелу наконец определил запах: так пахло розовое дезинфицирующее, похожее на мыло средство, которое прикрепляют под нижний край писсуаров в мужских уборных некоторых американских заправочных станций и ресторанов и которое всегда вызывало недоумение у юного Феликса, пока он не привык к этому настолько, что перестал удивляться.

— Вы можете сказать, что эти колодцы принесли воду. А я скажу вам, что Всевышний мог бы заставить реку течь по хребту. Вы говорите: здесь теперь растет трава, так что появилась пища для овец, растут фиговые и апельсиновые деревья, а то, что не растет, можно купить. А я говорю: Сахара некогда была вся зеленая, и Всемилостивый дал ей высшую красоту, красоту самого малого, неизменную, незагрязненную, необходимую. Сейчас в мире идет сражение между армиями тех, кто довольствуется необходимым, и тех, кто живет в условиях переизбытка. Присоединяйтесь к этому сражению. Господь дал вам сегодня в руки возможность разгромить и испепелить это зловредное явление на нашей земле, это зловонное вторжение!

Но понял ли он, интуитивно или как-то иначе, суть происходящего? Непонятное розовое вещество, несомненно, имеющее в основе нефть, находилось в выемке фарфоровых писсуаров, по которым стекала моча, — для чего его туда прилепляли? В качестве талисмана, джю-джю, жертвоприношения чистоте.

— Вы говорите, — выкрикнул он в микрофон, который казался ему сейчас узким горлом большой гулкой трубы из тыквы, — что здесь тяжело жить и что засуха сделала жизнь еще тяжелее. А я говорю: безоблачное небо является отражением безоблачной души Куша, души, освободившейся от тирании материального мира. «Восхваляй своего Владыку, сохраняй одежду в чистоте и держись в стороне от всякой грязи».

Дьяволы, стоявшие позади него, продолжали совещаться. А толпа, размеров и протяженности которой он не мог видеть, была подобна парусу на далеком озере Тиммебаго, который ждет, когда подует ветер и натянет парус или же, если направление неверно рассчитано, парус изменит угол наклона.

— Народ мой, ваш президент тяжело переживает засуху, она чуть меня не сломала, пока я не понял: засуха — это явившийся нам Свет, и то, что мы при этом чувствуем себя несчастными, — богохульство. Книга книг порицает: «Ваши души с колыбели и до могилы полны мирской корысти». Книга книг обещает: «Скоро вы узнаете. Если вы будете со всею несомненностью знать правду, вы увидите огонь Ада, — увидите собственными глазами». Народ мой, давайте разожжем большой костер. Белые дьяволы с их машинами проникли к нам через дверь нашей слабости, наших блужданий и нетвердой приверженности идеалам исламского марксизма, красоте Рождения, славе Куша, которой завидовали фараоны и которую проклинали христиане Аксума! Перестань блуждать, народ мой! Разрушь этот гнусный храм Маммону! Солдаты, стреляйте! Эллелу приказывает вам стрелять!

В молчании, воцарившемся в ответ, послышался голос сотрудника по связи с общественностью, который буркнул:

— О'кей, хватит!

И микрофон был вырван из руки диктатора. Сотрудник по связи с общественностью сказал в микрофон:

— У руководства есть вопрос, на который, я уверен, все здесь хотели бы услышать ваш ответ. Вопрос следующий: с чего вы взяли, что вы — полковник Эллелу?

— Сейчас я это докажу, — спокойно произнес Эллелу и умолк, дожидаясь, чтобы толпа расступилась и дала дорогу неопровержимому доказательству — президентскому «мерседесу».

Но толпа не сдвинулась в едином порыве, не отошла, как море, в сторону, зато каждая голова заинтересованно завертелась в ожидании, а объединения не произошло. Эллелу встал на цыпочки, затем подпрыгнул, опершись на крылоподобное плечо сотрудника по связи с общественностью. Он не видел ни Мтесы, ни Опуку, — впрочем, нет, подпрыгнув в третий раз, он обнаружил Опуку, который стоял пассивным зрителем по ту сторону ограды, а когда Эллелу подпрыгнул в четвертый раз, то увидел, что рядом с Опуку, жуя резинку, стояла девчонка в абрикосовом бюстгальтере. Ни Мтесы, ни «мерседеса» не было и следа, — лишь малиновые буквы на бетонном сооружении с пандусом, быстро пожелтевшие под солнцем Сахары, возвещали: АВТОСТОЯНКА.

А за надписью расстилалось бесцветное небо.

Толпа, поскольку никакого подтверждения не появилось, начала галдеть, считая, что ее обманули. Белый инженер — лицо его блестело от пота, а тонкие светлые волосы цвета навоза больной козы были прочесаны гребенкой, словно по ним прошла борона, — произнес в незаменимый микрофон:

— Что скажете, люди добрые? По-моему, мы дали этому парню шанс высказаться. Если кто из вас хочет пить, заходите в буфет справа от входной двери, получите бесплатно каждый по банке пива. Не толкайтесь — всем хватит.

— Это предательство, — сумел все-таки выкрикнуть Эллелу свои последние слова в качестве президента, прежде чем толпа со смертоносным ликованием покатилась по нему.

Он превратился в игрушку, в погремушку. Из колодцев продолжали качать нефть, а на другом конце города продолжали вращаться на лужайке дождевые установки. На небе появилась маленькая тучка.

VII

Борьба человека с судьбой абсолютно чужда арабской культуре.

Я остался жив. Предложение белого дьявола выпить бесплатно пива, пожалуй, спасло мне жизнь, так как толпа слишком спешила напиться и не задержалась, чтобы со смертоносным пылом, который я своей речью пытался зародить в моих слушателях, разделаться со мной. Сломанное ребро, распухшая губа, снятые ботинки, определенное количество плевков — и мое тело было оставлено в покое. Жизнь обаятельного руководителя страны не может быть усыпана одними розами. Мой бумажник с многоцветием лю, фотографиями моих четырех жен в одежде и моей любовницы Кутунды без оной, с кредитными карточками и пластиковым вечным календарем, с кодами сигналов воздушной тревоги и с номером личного телефона Брежнева тоже исчез, и это семиотическое богатство, очевидно, пополнило тайны какого-то ловкача, бывшего кочевника, чувствующего себя в безопасности на своем месте в этой зарождающейся нефтяной промышленности. Маленькая живописная казнь мерзавца пошла бы на пользу обществу. Я думаю... впрочем, моего мнения больше уже никто не спрашивает.

Быть босым и без бумажника в Куше, даже в этой модернизированной его части, не так уж страшно. Несколько дней и ночей нищенствования под дождем, лившим с такой же силой, как во времена, предшествовавшие Возрождению, когда меня не раз пинком отправляли подальше от двери гордящиеся своей собственностью бюргеры Эллелу, заставили меня осознать, что мой охранник действительно бросил меня на милость толпы, с которой при моей эксцентричности мне доставляло удовольствие общаться. После утраты Шебы мое падение произошло с такой же закономерностью, с какой отделение одного сегмента телескопа влечет за собой отделение и другого, более маленького. Такбир! Я вынужден был искать работу и кров среди счастливых отбросов. В студенческие годы безденежья за океаном я занимал целый ряд более чем скромных должностей — выполнял «негритянскую работу», как по-дружески называла это белая элита в Фрэнчайзе.

Та самая закусочная, где в последние сумеречные часы моего президентства я позволил себе выпить не одну, а две порции лаймового напитка, наняла меня раздатчиком, как только я показал, что кое-что понимаю в дрянной кухне, которой эти сатаны из Северной Америки с железными животами отравляют весь мир. Чизбургеры, беконбургеры, пеппербургеры; яичницы в самых разных вариантах — с «глазком», желтком вверх, желтком вниз; поджаренное рубленое мясо, жареный сладкий лук и горячая пастрами — все это было в моем репертуаре у шипящего, заворачивающего кусочки мяса гриля. Пирожки с яйцами и пиццы прибывали в замороженном виде с полюсов странствий Марко Поло — их требовалось лишь разогреть. «Героические» сандвичи уничтожались моими клиентами, которые все еще примитивно верили, что еда делает человека. С шести до двух или с двух до десяти я резал, переворачивал, подавал. Я жонглировал заказами среди моря музыки: если клиенты не подкармливали машины, выбирая мелодии, это делала Роза, как звали длинноногую официантку с торчащими зубами. Она до одурения все время что-то напевала и, однако же, была огорчительно некоммуникабельна: мои попытки соблазнить ее попадали на высохшую почву ее твердой решимости достичь больших высот вместе с мужем Бадом. Они жили в алюминиевой коробке на краю города, оборудованной туалетом с химикалиями и убирающейся в стену мойкой на кухне. Как только закладная по этому жилищу будет выплачена, они предполагали продать его и переселиться на ферму в две с половиной спальни с полутора детьми. Следующей ступенькой будет домик в два с половиной этажа в лжетюдоровском стиле, с подделкой под бревна и с окнами, выходящими на шестую лунку поля для гольфа, пока Бад будет ползти вверх по грязным трубам нефтеперерабатывающего завода. Подобное продвижение вместе с мужем на полшага вверх олицетворяло собой свободу для Розы, и мои робкие попытки стащить ее с этой колесницы в мои анархические объятия были столь же тщетны, сколь оказались бы мои попытки стащить с рельсов паровоз. Нет более железной добродетели, чем та, что выкована на краю нищеты. Зайдя в закусочную, Бад, огромный муби с ручищами, способными бросить копье на семьдесят метров, сел, покорно положив эти могучие руки на столик из нечестивого пластика, и уставился на спектральные огни иерархической машины, поджав губы в бессознательном подражании недовольному лицу белого человека. Она трудилась как раба, деля с ним общую мечту. Единственным ее отступничеством были сонные мелодии, день за днем омывавшие наши уши тоской и болью. Куш находился на последней ступени долгого спуска сквозь уровни национального развития, и этим пластинкам, чьи желобки хранили лишь хриплые призраки песен, потребовалось двадцать лет, чтобы из Америки пятидесятых добраться до хребта Иппи. Снова и снова теплые, здоровые голоса, гулко смешиваясь со скрипками, взлетали в небо в до-роковом стенании, рыдая, подчиняясь патриотическому, экономическому призыву к возвышению человека. «Люби меня нежно», — просил моложавый Пресли; «Выплачь мне реку», — молил Джонни Рэй; «Что будет, то будет», — философствовала Дорис Дэй, и голос ее всякий раз задевал какой-то шип в моей душе. Царственные голоса Грейс Келли и Бинга Кросби легко сплетались в качаниях вальса «Настоящая любовь», и Дебби Рейнолдс нежно лепетала о своей неизменной верности «Тэмми». Контрапунктом этому женскому замирающему плетенью звучал хорал, мужской голос пел: «Желтая роза Техаса», «Счастливый странник», и когда эти мелодии вырывались из колодца времени, мы с Розой со стуком ставили на стойку тарелки и быстрее шмыгали за нее (ни разу не упустив возможности задеть, как мне казалось, провокационно, друг друга бедром, — или только я так старался?). «Трясемся вовсю», — заверял нас Джерри Ли Льюис, похожий на дервиша в экстазе. Даже гриль распалялся жарче, и быстрая еда готовилась быстрее. А когда нас пронизывал свист «Марша на реке Квай», мы чувствовали, костями чувствовали, что выиграем в «холодной войне». Свобода, как и музыка, омывала нам сердце. Ах, Роза, моя тайная любовь и хмельная королева, мой сахарочек, стоящий на углу среди осенних листьев, моя озорная госпожа тенистой аллеи, в этой хронике, где слишком много оскорбленных женщин, только ты окружена ореолом счастья, шипящим жирным ароматом производительного радостного труда, какой надеялся увидеть Адам Смит.