Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

– Сигарки? Кофе? Это хорошо! Вернусь и добью этих русских сук! Загоняй их, Мирко. Закрывай забор и пойдем до кухни. Смотри какой трофей мне достался! Ты, случаем, не умеешь на ней играть?

– Хе! Прекрасная вещь! Я не умею, а вот Божко Драгаш отлично дудит. Можно ему дать, – предложил Мирко Лончар.

– Ха! Дать? Это хрен ему! Jedi govna![87] Поиграет нам вечерком, может, я и подумаю. А коли понравится, так я продам, недорого. Гы-гы-гы! – громко заржал в ответ Бранко Вёрёш. Его фамилия с древнего и красивого хорватского языка во все времена переводилась одинаково – «алый, кровавый» и давалась исключительно садистам…

Глава двадцать вторая

Пересылка

Использование заключенных-подростков в районе концлагеря Бухенвальд в настоящее время расширить нельзя. Переоборудованная в качестве учебной мастерской часть помещения инструментальной мастерской фирмы «Густлоф» повреждена, так что расширение здесь осуществить нельзя. Несмотря на энергичные усилия, разместить заключенных-подростков в других фирмах не удалось ввиду ограниченных размеров производственных помещений[88].

Новое обиталище в основном походило на их первый фильтрационный лагерь возле районной станции – принцип построения таких зон соблюдался немцами как стандарт размещения пленных. Отличие состояло в том, что здесь, в приграничной зоне, огороженная территория и сами земляные «загоны» были гораздо большего размера и вмещали уже не по сто человек, а, возможно, даже по полной тысяче в каждой землянке. И еще здесь не было военнопленных и раненых. Вероятно, их отправляли в другие сборные пункты, а раненые и покалеченные вовсе не добирались.

В новом лагере, огороженном двойным забором с двадцатью нитями колючей проволоки под электрическим напряжением, их загнали в отделенный такой же колючкой земляной ров, где на земле уже расположились около пятисот человек. Люди жались отдельными группами по пятьдесят-шестьдесят человек, видимо, из одной местности. Их даже можно было отличать по внешнему виду и одежде. Какие-то женщины были в светлых платках и косынках, а какие-то исключительно в беретках и шляпках. Кто-то с вещами, а кто-то в одном белье. Также отличались между собой и многочисленные дети, которые составляли почти половину всего населения этого сектора лагеря. На каждой из четырех сторон двойного забора висело по большой фанерной табличке, где на немецком и русском языке было написано предупреждение: «Переселенческий лагерь. Вход в лагерь и разговоры через проволоку воспрещены под угрозой расстрела».

«Переселенческий лагерь» – так его именовали немецкие специалисты из «имперского министерства оккупированных восточных территорий», которые стремительно разворачивали свою деятельность по установлению «нового порядка», разделения завоеванной страны на административные единицы, организации сбора урожая, отбора и угона домашнего скота, птицы и изъятию ценностей, но главное, по зачистке оккупированных территорий и вывозу из них всех трудоспособных граждан.

С целью селекции самых выносливых, сильных и трудоспособных в срочном порядке создавались специальные лагеря. В одних сортировали словно вещи или имущество, коими по сути и считали всех, согнанных для работы в Германии, в других концентрировали военнопленных, отправляя кого на умерщвление, а кого на самые опасные и сложные работы.

Вблизи границ создали несколько лагерей для пересылки уже отобранных для дальнейшей эксплуатации, проводя массовые медкомиссии и определяя их пригодность для тех или иных видов труда. После такого отбора узников пересаживали в специальные составы, способные двигаться по узким железным дорогам Европы, и отправляли на так называемые биржи труда, которые скорее напоминали рабовладельческие рынки Древнего Востока или Римской империи. На этих биржах-рынках новоявленных рабов из захваченной России разбирали как живой товар для определения на самые тяжелые участки и виды работ.

Перед заходом солнца в лагере появились странного вида люди в штатской, но строгой одежде: женщины – в закрытых, застегнутых на все пуговицы сюртуках и длинных юбках, мужчины – в костюмах бежевого цвета и шляпах. У всех на рукавах были специальные повязки, на которых помимо красного креста виднелись какие-то надписи. Они проходили мимо рядов колючей проволоки и раздавали в протянутые детские и женские руки небольшие булки серого цвета.

– О, Армия спасения пришла. Дамы, просим всех на кормежку! – выкрикнула крупная тетка, одетая по-городскому: в платье, жакет и шляпку.

Она первой протиснулась к забору и выставила сразу обе руки, в которые и получила по булке. Отойдя от забора, она наткнулась на Акулину, все еще державшую на руках сына, находившегося в забытьи.

– Ты чо расселась на дороге? – Внимательно оглядев раскинувшего руки мальчишку с запекшейся на голове коркой крови, вопросительно кивнула: – Помирает? Чой-то он совсем у тебя плохой. Надо б врачу показать. Хотя какой, к лешему, здесь врач-то! Ээ-эх, бедолага. На, мать, лови! – Она отломила половину булки протянула Акулине.

– Спасибо. Но мне нечего взамен дать, – испуганно ответила та.

– Взамен? Ты чо, тетка, рехнулась? Ты давай поешь и покорми пацана, если он сможет есть-то. Имей в виду, если завтра не встанет парень-то, они его быстро в ров сбросят.

– Какой ров? – удивленно раскрыла глаза Акулина, зажав в руке полученный хлеб. Она хотела приберечь его для сына.

– Такой! Вон видишь за воротами стоит трактор. Так там и есть ров специально вырытый, чтоб дохляков сбрасывать. Каждый день обход идет, и смотрят тех, кто не поднялся по команде. Вот их и тянут за забор да в ров скидывают. Потом этот трактор их прикапывает землей. Я уже дважды ходила туда в копательной команде, – объясняла женщина.

– Команде? Копательной? – недоуменно подняла брови Акулина. Рассказ незнакомки пугал ее все больше и больше.

– Эх же ты, темнота деревенская! – беззлобно ругнула ее собеседница. – Говорю ж тебе, каждый день обходят, выбирают мертвых и хилых, а здоровых и сильных заставляют тащить их за территорию лагеря и там кидать в ров. Гляди, какая я здоровенная, вот меня и назначают. Ну, поняла? Эх, жаль твоего пацаненка. У меня вот такой же был.

Тут она тяжело сглотнула и вдруг отвернулась от Акулины. Она не плакала, просто как-то отстраненно и молча застыв вполоборота, смотрела ввысь, где в неведомые дали неслись хмурые осенние облака.

– Прости ты меня, а что ж с твоим ребеночком-то приключилось? – продолжала расспросы Лёнькина мать.

– Хм. Да уж приключилось такое… На поезде мы ехали от матери моей из Орла в Москву с сынком моим Андрюшкой. Ему только десять исполнилось. Ну, а тут налетели вражьи самолеты и давай бомбами бросать по нам. Накрыло нас, короче. Очнулась я снаружи. Вылетела, видимо, из вагона, но не помню как. А только вся целехонька. Лишь ссадинки да царапки. А вот сынок мой под упавшим вагоном оказался. Ой, и