Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Я очень стараюсь! Исправно делаю упражнения, которые мне назначил врач. Мне нелегко, но я держусь. Растираю ладонями икры и бедра, чтобы хоть как-то наладить кровообращение. Сгибаю здоровую ногу – раз-два, – держу мышцы в тонусе.

И есть сдвиги в лучшую сторону: я уже самостоятельно сажусь и ем сидя. Не лежа, а сидя! Я и не представляла, как противно есть лежа! Суп проливался на ночную рубашку и пододеяльник, хотя Лида и прикрывала меня клеенкой.

Суп тек по шее и стекал на грудь. Я тихонько промокала салфеткой – чтобы не расстраивать Лиду.

А она все равно замечала.

– Лидия Николаевна! – вздыхала она. – Снимаем сорочку и надеваем свежую. Зачем пахнуть гороховым супом?

Да я бы полежала – ничего такого. Я стала совсем небрезгливой… Вот чудеса!

Вот что делает старость…

Теперь, когда все изменилось, я стараюсь не загружать Лиду – не прошу (как раньше) постричь мне ногти на ногах – понимаю, насколько ей это малоприятно.

А то лишний час полежу не слишком сухой – чтобы ее не беспокоить.

Я научилась думать о людях? Думать о ближнем? Или снова это всего лишь мой страх за себя? Страх, что она оставит меня?

Ладно, что анализировать? Главное – что мы понимаем друг друга. Главное, что… мы – близкие люди!

Или я ошибаюсь?

Нет, думаю, что на этот раз не ошибаюсь. Мы стали откровенны друг с другом. Мы – такие замкнутые и недоверчивые, такие циничные скептики!

Вот, например, она задала мне вопрос:

– А вы любили своего мужа?

И я – впервые! – ответила честно:

– Нет, не любила. Я устраивала свою жизнь. Я страшно боялась нищеты – вот и все.

А Лида все никак не успокаивалась:

– А он вас?

И снова правда:

– Нет. Он всегда любил Лилю, свою первую жену. И я всегда это знала.

Я не рассказала Лиде про ту выставку и кражу Лилиных работ. Почему? Не пришлось или постеснялась? Нет, наверное, расскажу. Позже. А может, и нет. Я еще не решила. Потому что рассказывать о таком стыдно… Ведь я не ушла от него после этого и не обнародовала факт воровства.

А бедная Лиля вскоре умерла, чем очень облегчила его жизнь. Краснопевцеву всегда везло… Теперь не осталось свидетелей – никого, кроме меня. А я была ему не страшна – он все про меня тогда уже понял.

Правда, интимные отношения у нас на этом закончились. Спать с ним я уже не могла. Впрочем, и раньше-то… эта сторона нашей жизни была для меня довольно мучительна. Но я терпела. Я ведь должна была платить за все, что имела, так? Ведь ничего и никогда не обсуждая, мы с ним заключили негласный пакт – пакт о нашей семейной жизни. А это означало, что там, в этом пакте, были права и обязанности. Вот обязанностями я и пренебрегла. Надо сказать, что он воспринял это спокойно: просто перебрался в кабинет – так просто и без выяснений. И я облегченно выдохнула. А вскоре узнала, что у него появилась любовница. Впервые он не скрывал ее от меня и не прятал. Он спокойно ночевал у нее по субботам и ездил с ней отдыхать. Но на приемы и за границу мы по-прежнему отправлялись вместе. Правда, брали всегда два номера рядом – ему позволялось и это. Но и поездки наши заметно уредились – времена менялись и правила тоже.

Любовница его была молоденькой девочкой – лет двадцати шести. Служила она в Союзе художников делопроизводителем – сметчицей, что ли, – совсем мелкая сошка.

Связь с самим Краснопевцевым ее ошеломила – какой подарок судьбы! Вскоре эта девочка получила квартиру – на Люсиновской, как мне донесли. Разумеется, выбил он, всемогущий Краснопевцев.

И к этому получила еще и должность – замдиректора скульптурного комбината. Не хухры-мухры! Это и деньги, и власть. И подношения. Я хорошо знала эту систему.

Я искренне порадовалась за эту дурочку и зла на нее не держала.

Однажды мне ее показали: небольшого росточка, милое личико, стройные ножки. Ничего особо хорошего и ничего плохого. Она гордо куталась в рыжую кунью шубу и переминалась с ноги на ногу – в туфельках ей было холодно. Она так старательно подражала каким-то западным звездам – шуба, шпильки, непокрытая голова в дикий мороз, – что это выглядело жутко смешным.

Вполне возможно, что в конце концов он и ушел бы к ней, к этой пичуге.

Но обоим не повезло. Вскоре Краснопевцев скончался.

И почетное место вдовы у гроба «великого и всемогущего», естественно, занимала я, его законная жена.

Что потом стало с этой девочкой – я не знаю. Из комбината она ушла – видимо, затравили. Не смогли простить легкого везения и успеха.

Но квартира-то осталась. И роскошная кунья шубейка. И молодость тоже – как ни крути!

Моя Лида – первый человек, которому я сказала всю правду. Почти всю. Хватит врать! – решила я. Хотя бы себе. Хватит делать вид, что ты была счастлива, что тебе сказочно повезло. Ты была успешной, богатой и, казалось, везучей. Но… была ли ты, детка, хоть один день счастливой? Всего один день в твоей долгой, почти в четверть века, семейной жизни?

Я не знаю, осудила меня Лида или нет – по ней не поймешь. Человек она сдержанный. А мне все равно. Давно все равно. Как я сама себя наказала… Правду говорят: самый главный враг человека он сам.

И еще я рассказала Лиде про Полину. Как она мучилась без нее, как тосковала. Я почувствовала, что должна это сказать. И мне показалось, что Лида удивилась. Показалось? Я подумала: наверное, в детстве она обижалась на мать, как обижается ребенок, оставленный без внимания.

Взгляд у Лиды стал таким грустным, таким несчастным…

И тогда я решилась.

Я рассказала ей, как не пустила Полину домой после смерти супруга, как умолила ее остаться. Я, разумеется, не рассказала ей про сейф и Полинины деньги, и про свои угрозы деньги не отдавать. Говорить об этом мне было стыдно. Невыносимо это рассказывать дочери!

Но я рассказала Лиде про то, как Поля хотела взять ее в Москву – после смерти матери, Лидиной бабки. И как я… запретила делать это.

Потому что не могла себе этого представить. Чужой подросток в моем красивом и спокойном доме? Полинину любовь, внимание и заботу я ни с кем не собиралась делить.

Лида заплакала тогда. Так горько заплакала, что я даже растерялась. Стала утешать ее, гладить по голове, хотела обнять, но… Лида резко встала и вышла из комнаты.

Наверное, я зря ей рассказала об этом. Глупая и болтливая старуха! Теперь она возненавидит меня! И что меня дернуло…

Раньше я была осторожней – держала язык за зубами, боялась себе навредить.

Зря. Зря я так разоткровенничалась. Хотя… Если Лиде от этого станет легче – значит, все же не зря.

Ладно, проехали. Что сделано, то сделано. Переживем. Зато я решила одну важную вещь, и это меня окрылило: я запишу квартиру на Лиду. Да-да! Я не буду оставлять ее государству. Государство справится и без меня. Я не буду завещать ее никаким творческим «союзам» – ни кинематографистам, ни художникам – никому! Все наверняка будет разворовано – знаю я эту братию, знаю…

А Лида… Лида будет устроена. У моей Лиды будет квартира. Прекрасная, надо заметить, квартира! Но она заслужила. И она будет помнить меня. Она проживет хорошую жизнь. Ей не надо будет искать состоятельного мужчину с жилплощадью – она будет хозяйкой своей судьбы. Она позволит себе любить! Любить, а не искать выгоду. Как это сделала я…

Какое я испытала облегчение, решив поступить так! И еще… какую-то тихую радость, ей-богу! Так я возмещу моей Полечке, так отблагодарю их обеих.

Я упивалась своим благородством. Конечно, как просто быть щедрой, ни за что не платя! Ведь это все будет уже после меня.

И даже Евке об этом я не скажу – замучает, старая вешалка, расспросами и советами.

Сегодня же попрошу Лиду привезти адвоката. Или нотариуса. Ну что там положено.

И еще я порадую ее своими успехами. Я встану на ноги и буду ходить. Я встречу ее на ногах!

Вот, оказывается, как… Моя несчастная, слабая и одурманенная мать…

Она шантажировала ее, не давая уехать. Снова она! Я была права…

Конечно, можно было плюнуть на все и уйти. Но не для нее, для моей матери! Она копила свои копейки. Она мечтала забрать меня в Москву. А ей не позволили…

А куда бы она меня привезла, потеряв эту работу? Устроилась бы дворником с комнатушкой в каморке? С метлами и ведрами? Вернуться в деревню и работать на ферме за семь километров, поднимаясь каждый день в четыре утра?

Могла бы, да… Так сделали бы на ее месте сотни и сотни женщин, чтобы быть вместе со своим ребенком. Но она не могла. Она не любила деревню. Вечно скандалила с матерью. Хотела скопить и уехать – хотя бы в Н.! Как я мечтала когда-то. И еще… Она жалела ее! Потому что все про нее понимала. Это она, моя мать, заменила ей всех. Она и была ее семьей, моя бедная, глупая мать…

Потом, когда умерла баба, она не разрешила своей верной слуге меня привезти.

Снова она. Но… моя мать могла не послушаться. Могла решить по-другому.