Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Снова она. Но… моя мать могла не послушаться. Могла решить по-другому.

Да, могла… Нет, не так! Другая могла бы! Такая, как я!

И еще… я так устала. Я устала ее ненавидеть. И я хочу ее пожалеть. Ее, мою мать. А Полина Сергеевна… Не смогла… Такой человек, что поделать! Разные мы…

И еще… Я смотрю на нее, на эту сухую и маленькую старушку и… мое сердце сжимается от жалости. Я. Жалею. Ее.

Я ее тоже жалею! Ее и мою мать – вот чудеса…

Двух своих главных врагов.

А я? А я сильная! И спасу себя сама, как делала это уже не раз. Я сильная. Молодая. Здоровая. И у меня есть кое-что впереди… Хотя бы… приличный отрезок жизни.

А у нее – один стылый мрак и запоздалое раскаяние. И еще – место на престижном кладбище. Рядом с ненавистным мужем. И все!

Моя бедная мать… Она приехала ко мне умирать. Она приехала ко мне, ко мне, Господи!

Она хотела, чтобы я простила ее. Выслушала и поняла.

А я отказала ей в этом… Слабой, смертельно больной и несчастной…

Да! У нас новости. Она объявила, что хочет завещать мне свою квартиру. Сказала, чтобы я вызвала нотариуса для составления завещания.

Я кивнула: хорошо, Лидия Николаевна.

Но обрадовалась ли я? Обрадовалась ли я так сильно, как можно было представить? У меня, у нищей и жалкой провинциалки, будет – и практически есть! – квартира в Москве!

Да еще где – в высотке! В доме с мраморными подъездами, хрустальными люстрами, деревянными панелями в лифте, ковровыми дорожками и всем прочим? В доме, где жили ВЕЛИКИЕ люди? Здесь буду жить и я? Деревенская и простецкая дурочка Лидка?

Так просто все получилось? И даже без особых усилий. Она предложила это сама! Я даже не успела ей намекнуть… Вот чудеса!

Только почему я не прыгаю от счастья?

И еще говорят, что страдания делают человека чище и лучше. Неправда! Когда я страдала, я обвиняла в этом всех подряд, я ненавидела весь мир, в котором меня не любили и предавали.

А вот сострадание… Это другое.

Она попросила у меня прощения – за то, что забрала у меня мать.

– Я была так одинока, – шептала она. – Никого, понимаешь! Совсем никого – только Поля… Никто меня не жалел. Только Поля. Только она понимала, как я одинока.

Лидия Николаевна хлюпает носом, и я выхожу из комнаты. Невыносимо тяжело все это слушать…

И еще. После всех этих слов откровения и признаний я не ненавижу эту лживую и корыстную старуху!

Она вся в моей безграничной власти. Я могу сделать с ней все, что угодно! Я могу ее наказать. Все просто: я уйду и оставлю ее. Нет, конечно, пущу в дом сиделку! Я не оставлю ее одну. Но… Я не хочу! Я не хочу ей мстить. Уже не хочу. Она сама наказала себя.

Впрочем, так же, как и мы все. Как и я, в том числе.

Хватит, достаточно! Я не хочу больше жить, как жила.

Я… всех простила. И даже себя.

«Я всех простила», – повторяю это как мантру, и мне становится легче.

И еще я поняла: одиночества боятся все. Абсолютно все – без исключения. Молодые и старые, здоровые и больные, богатые и бедные – все!

И мне стало страшно.

А нотариус приедет через пять дней. Оказалось, что стоит это немало. Но стоит того!

Она. Умерла. Умерла. УМЕРЛА! Умерла страшно, идиотически глупо. Какой ужас, какой бред и кошмар, боже мой! Она хотела меня удивить. Она хотела меня обрадовать. Она хотела мне доказать, что сильная и что она сможет.

Она поднялась с кровати, когда я ушла. У нее получилось. Она как-то слезла с кровати и, опираясь на ходунки, сделала пару шагов. Потом еще пару. А потом… Потом она упала. Наверное, подвернулась нога. Больная нога.

И она упала. Упала страшно – на огромный старый дубовый комод. У комода был выдвинут ящик – мощнейший ящик из натурального дерева. С острым углом. Она ударилась головой. Разбита голова, сломаны ребра, подвернуты руки и ноги. Скорее всего, она пыталась подняться. Точнее, доползти до кровати. Но… у нее не получилось. Не хватило сил и было ужасно больно. Она проползла полметра и… умерла. От боли, от страха, от ужаса, от своего самоволия. Не выдержало сердце. Наверное, в те секунды она подумала обо мне. О том, что все это увижу я. Наверное, она успела подумать о том, что она все испортила. А ведь мы так старались… Мы так надеялись. И уже появились проблески этой надежды. Я думаю, что она выла от этого кошмара и просила у меня прощения. Мне так кажется…

Почему? Почему она сделала это? Хотела похвастаться? «Лидочка, у меня получилось! Какая я молодец! Вот видите! Я же говорила, что пойду на поправку и буду ходить! Ну, сколько, в самом деле, вы будете выносить за мной горшки?..» Она самолюбива, моя Королева… И очень горда.

Я уехала на четыре часа. Всего на четыре! Покормила ее завтраком. Оставила на тумбочке апельсин и чай. Бутылку воды. Пару печений на перекус. Пульт от телевизора. Свежий номер любимого журнала – утром сгоняла в киоск. Телефонную трубку – ну, если что…

Но… Я не убрала ходунки! Они стояли у самой кровати – только протяни руку. Вечером мы собирались начать. Да, сегодня мы собирались попробовать…

«Для начала – пару шагов» – так сказал врач. Именно пару! Назавтра – еще плюс один. Ну и так постепенно… До туалета – это было нашей мечтой. До туалета. До ванной. До кухни. До балкона, чтобы «гулять»…

Она лежала на полу. Нелепо раскинув ноги и руки. Маленькая и худенькая, словно подросток. На виске рана. На полу – лужа крови. На предплечье синяк. На кисти тоже кровь – ободралась, когда падала. Голова вывернута, как будто свернута шея.

Ночная рубашка задралась, обнажив подтек на бедре.

Увидев ее, я вскрикнула от ужаса и… онемела. Я не смогла закричать – из моего горла выскочил странный, клехтущий и сиплый звук. Я подбежала к ней. Наклонилась. Взяла ее руку. Пульса не было. Или я не слышу его? Я так громко дышу, что не слышу его! Я приложила голову к ее груди.

Ее уже не было. Ее уже не было здесь.

Я выскочила из комнаты и стала метаться по квартире. Что мне делать, что? Я не понимала. Я была в такой панике, в таком ужасе, что почему-то стала распахивать окна – одно, другое, третье…

Потом я заставила себя сесть на стул и попыталась взять себя в руки. Почему мне было так страшно? Я выросла в деревне, где к смерти относились спокойно – «бог дал, бог и взял». Нет, конечно, страдали! Но… к смерти все же относились обыденно. Помню – мне было лет семь, – умерла девушка Нина. Было ей, кажется, лет восемнадцать. Умерла нелепо и быстро – сковырнула родинку на щеке – началось заражение крови.

Баба взяла меня с собой:

– Пойдем, Лидка! Поможем.

В избе было много народу. Тетки сновали взад и вперед, мужики сидели тихо и молча пили. Нина лежала в гробу – бледная, с распухшей фиолетовой щекой. Мать Нины сидела рядом и тихо выла. Я вышла на улицу и стала играть с малышней. Потом мы с бабой пошли домой. Ничего особенного.

Ночью я быстро уснула. Потом были кладбище и поминки. Нам, детям, накрыли в саду. Помню остывшие блины и очень сладкий компот. А мы, ребятня, под вишней стали строить шалаш.

Еще утонул наш сосед, Санька-штопор. Так его звали. Напился и утонул – дело обычное. Все побежали на берег, куда вынесло Санькино тело. Бабы охали и отгоняли детей. Мужики суетились на берегу.

Было жарко, и нам хотелось купаться. А нас не пустили – сказали: еще чего! Тут ведь покойник.

Мы поканючили и пошли в старый сад за дикими грушами – он был совсем близко от речки.

Потом умерла моя баба… Я тоже ее не боялась. Мне казалось, что баба уснула…

Полиция! – дошло до меня. – Надо звонить в полицию!

Я взяла трубку, но никак не могла вспомнить номер телефона. И все набирала почему-то 03.

Наконец сообразила и набрала 02.

Дрожавшим голосом выдавила, что она умерла.

– Кто? – спросил раздраженный голос. – Кто она-то? Вы меня слышите? Адрес диктуйте! Вы кто ей? Соседка? Или родня?

– Нет… – тихо ответила я, – я ей… сиделка.

– Ну вот и сиди, сиделка! Тебе ж не привыкать. И ничего не трогай, усекла? – хмыкнул дежурный. – Жди властей. Адрес давай! Счас «Скорая» будет и наши, полиция.

Почему-то он сразу перешел на «ты», услышав слово «сиделка».

Я села и стала ждать. Руки и ноги тряслись. Вот только тогда я разревелась.

Через какое-то время раздался звонок в дверь. Я, словно очнувшись, бросилась бегом в коридор.

– «Скорая»! Открывайте! – услышала я.

На пороге стоял Герман Иванович. В белом халате и с чемоданчиком в руках.

– Она… умерла, – пролепетала я. – Я пришла, а она…

Герман почему-то криво усмехнулся и кивнул:

– У себя?

Дорогу он знал и пошел вперед, а я засеменила за ним.

Дверь в ее спальню была открыта.

Герман подошел к Лидии Николаевне и наклонился. Потом распрямился, посмотрел на меня, хмыкнул и крякнул:

– Понятно!

– Дааа… дела, Лидия Андреевна!.. А?

Я кивнула:

– Угу…