Только ты и я - Лор Ван Ренсбург

Стивен больше никогда не приглашал девушек домой и вообще старался не подпускать их достаточно близко. И конечно, он ни в кого не влюблялся… пока не появилась Элли.

46

Элли

В кухне совсем темно, немного света попадает внутрь только сквозь открытую дверь в прихожую, но меня это не смущает. Вчера вечером я готовила здесь ужин и успела освоиться с тем, где что стоит, поэтому сейчас мне не составляет труда пройти к дальней стене, не налетев бедром на угол стола и не ушибив палец о ножку стула.

На кухню я ушла, чтобы не быть свидетельницей молчаливой бури, которая бушевала сейчас в гостиной, но не только… Я хорошо знаю, что мне нужно, и все равно мешкаю в темноте, упершись локтями в гранитную рабочую поверхность цвета свежего кровоподтека. Несмотря на могучий побудительный мотив, я чувствую себя слабой и бессильной. Привести мой план в исполнение оказалось труднее, чем я ожидала. Холодное безразличие и упорство Стивена лишают меня энергии, высасывают жизнь из тела.

Наконец я глубоко вздыхаю, чувствуя, как расправляются, наполняясь воздухом, легкие. Под руки мне попадается что-то холодное и гладкое. Я вздрагиваю, но через мгновение понимаю, что это – несколько виноградин, вывалившихся из вазы с фруктами. Я подбираю одну двумя пальцами и отправляю в рот. Некоторое время я катаю ее на языке, потом слегка сжимаю зубами. Кожица чуть пружинит, но потом уступает, лопается, и мне в рот брызжет прохладный сладко-кислый сок.

В задумчивости я отправляю в рот еще одну виноградину. И еще одну. Их вкус возвращает меня в то давнее лето, когда на столе между нами всегда стояла тарелка со свежим виноградом. Каждую виноградину она предварительно очищала от кожицы зубами, получая от этого процесса едва ли не больше удовольствия, чем от самих ягод. Ей как будто хотелось проверить себя, узнать, достанет ли ей терпения, чтобы съедать виноградины по одной, вместо того чтобы отправлять их в рот горстями. Виноград мы ели в саду. Высокие травинки щекотали наши босые ноги, а солнце припекало обнаженные плечи. Помню, ее плечи уже слегка обгорели и покрылись созвездиями веснушек, которые проступали на коже, как только начиналась настоящая жара. Виноградины в ее пальцах, виноградная кожица между зубами… Она радуется своим достижениям, и ее губы складываются в улыбку. В этом отношении она была совсем не похожа на меня, но во всем остальном у нас было много общего.

Пользуясь тем, что я осталась одна, я решаю потратить это время на то, чтобы познакомиться с собой заново. Я разворачиваюсь – выпрямляю руки, спину, тело. Быть живым – это не только дышать или чувствовать, как бьется в груди сердце. Я становлюсь собой прежней. Долой ту, что напялила на себя личину, единственное предназначение которой состояло в том, чтобы заинтересовать, очаровать и соблазнить, чтобы завлечь его в большой дом, где разыграется последний акт нашей драмы…

Вернуть себя не просто. Долгое время настоящая я спала в анабиозе где-то под спудом. Настоящая я молчала каждый раз, когда он ожидал от меня лестных слов или поступков; она не говорила нет, когда мне чего-то не хотелось, ее не тошнило, когда я в первый раз взяла его в рот, но все это время она беззвучно кричала в моем мозгу – особенно когда я видела, как он заговаривает с девочками, едва вышедшими из подросткового возраста. Настоящая я маскировала себя улыбками, напускала на себя скромный и покорный вид, смотрела на Стивена сквозь кривое стекло обожания. Несколько раз мне довелось пережить страшные минуты, когда, отдавшись сладости поцелуя, растворившись в ласке или уступив возбуждению, я забывала, кто я такая на самом деле. Да и он тоже лгал мастерски, весьма правдоподобно притворяясь заботливым и любящим. Но сейчас наваждение прошло, и снимок, спрятанный в чашечке лифчика, при каждом вздохе все сильнее колол меня уголками, вынуждая окончательно похоронить воспоминания о близости, ставшей серьезным испытанием для моей психики и рассудка.

За моей спиной со щелчком включается холодильник. Его басовитое гудение заглушает все прочие звуки, становясь единственным, что я слышу. Этот низкий, на грани слышимости, гул напоминает жужжание мух над сгнившими фруктами – или над лужицей пролитой крови. Я прислушиваюсь к нему, и мои ногти с такой силой впиваются в гранитную столешницу, что я рискую их сломать. Мне хочется повернуться и опрокинуть холодильник на пол, разломать его на части и топтать ногами, пока этот звук не затихнет, но я понимаю, что, во‑первых, холодильник ни в чем не виноват, а во‑вторых, мне нужно беречь силы, потому что они еще могут понадобиться. У ненависти, которую я сейчас испытываю, есть иная цель.

Мои руки сжимаются в кулаки. Ненависть кипит во мне, и я не хочу, чтобы она остыла. Слишком часто нам отказывают в праве ненавидеть, говоря, что ненависть, ярость – это некрасиво и не к лицу настоящим леди. Что бы с нами ни происходило, мы должны сносить это с долбаным достоинством и милой улыбкой, иначе Стивен и ему подобные с осуждением покачают головами, вздохнут и назовут нас неуравновешенными истеричками. Но со мной этот номер не пройдет. Моя ненависть принадлежит мне, и я направлю ее на кого захочу. Точнее на того, кто этого заслуживает.

За спиной я ощущаю движение воздуха, и на какой-то миг мне кажется, что пустое пространство позади меня уже не пустое и что стоит мне оглянуться, и я увижу ее – пришедшую после смерти и воплотившуюся в этот образ: тускло блестят рыжие кудряшки, кожа стала землистой, молочно-белые глаза без зрачков глядят сквозь меня, синеватые губы изогнулись в улыбке…

Я резко оборачиваюсь, но кухня пуста. Не знаю, должна ли я чувствовать облегчение или разочарование, зато я знаю другое – то, что я буду делать дальше.

47

Элли

Я возвращаюсь к Стивену. Он буквально кипит от злости.

– Ты отправишься в тюрьму за то, что ты сделала! – рычит он, и в уголках его губ пенится слюна. Я не отвечаю, и он воспринимает мое молчание как разрешение продолжать.

– Сначала хотел тебя пожалеть, хотел быть к тебе снисходительнее, но теперь все! Кончено! Как только я выберусь из этого гребаного кресла и из этого гребаного дома, я подам на тебя в суд!

Я берусь за ручки кресла и хочу передвинуть его ближе к камину, но кресло едва ворочается. Можно подумать, что за последние полчаса он здорово отяжелел, а может, это ярость превратила его тело в свинец.

– Ты меня слышишь? Я предъявлю тебе такой иск, что тебе жарко станет! Я засужу тебя, Элли! Тебя отправят в психиатрическую лечебницу для опасных преступников, откуда ты уже никогда не выберешься!

Он крутит головой, пытаясь бросить на меня взгляд, пытаясь тем или иным способом заставить