Двойной без сахара (СИ) - Горышина Ольга

Наши груди соприкасались, но горечь прошедших часов гасила любой возможный огонь. По спине бегали мурашки. Нестерпимо хотелось избавиться от его рук и одеться. Но он не отпустит меня без ответа.

— Все хорошо, Шон. Я совершенно спокойна. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что рассказала тебе про…

— Свою проблему, — опередил меня Шон с окончанием.

— Это не проблема, — обожгла я его своим гневным дыханием. — Это данность. Слышишь? Я с этим живу. И хорошо живу…

— Нет, — его губы касались моих, как бы невзначай, колыхаясь от слетающих с них слов. — Когда все хорошо, люди не расстаются так надолго. Люди и дня не могут прожить вдали друг от друга. У них есть потребность слышать голос, соприкасаться телами… И это не жалкая физиология, хотя и она тоже. И в ней нет ничего плохого… Понимаешь

***

— Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю, Шон. Что ты от меня хочешь? Признания в том, что я не люблю Эрика? — О, боже, я не забыла имя! — Так получай его. Да, я его не люблю. Я просто состою с ним в отношениях. Но это не значит, что я должна спать с тобой.

— Ты ничего мне не должна.

Господи, ну когда же он наконец отпустит меня?!

— Ты должна себе. Если я способен помочь тебе отыскать себя, то позволь…

Я замахнулась, но не для того, чтобы ударить, а чтобы он отступил наконец, но эта громадина не двинулась с места, и я погладила его щеку. Гладкую, только что выбритую.

— Не прикрывай мной свою потребность в сексе, — проговорила я, решив не церемониться. — Ты не просто так побрился. Но ты побрился зря. Малины больше не будет.

Шон отпустил меня, и я почувствовала запредельный холод. Грязную кофту я бросила на диван, но ноги отказывались сделать даже два шага.

— Хватит вести себя как коза!

Что? Он назвал меня козой? Но в английском называют только сукой. Или ирландцы выпендрились? Спасибо за козу, тогда я и тебя могу назвать козлом, ирландским! Но не успела.

— Ты действительно нелогична. Что произошло за этот час? Мы расстались до утра, а не насовсем. Чего молчишь? Придумываешь очередную глупость? Не знаю, какой дурак решил, что козы глупые. Они во многом умнее человека. Тебя сейчас, например.

Я не могла ни говорить, ни шевелиться. Только мурашки еще могли двигаться по голому телу.

— Ты ведешь себя, как школьница, которая отказывается спать с одноклассником только потому, что родители могут узнать. Так вот, мисс Брукнэлл ничего не узнает. Так что можешь не бояться, что она расскажет про нас с тобой Эрику. Я прав? Этого ты боишься?

Бедный Шон, ты не хочешь знать правду. Не хочешь, и я не скажу, что спала с тобой по наказу мисс Брукнэлл, а ей скажу… Скажу, что мне не понравилось. Слышишь, не понравилось… И я осеклась, даже в разговоре с собственной совестью. Совесть погрозила мне пальцем. Лиззи сказала, чтобы ты переспала с нормальным мужиком, получила с ним оргазм и тогда лишь выбрала ее. А ты во что превратила секс с нормальным мужиком? В очередной фарс! Отчего же только я? Может, не только я ненормальная женщина, но и он — ненормальный мужик. Но ты ведь до сих пор не поняла, и если сейчас ты, не краснея, врешь только мистеру Муру, то через две недели утонешь во лжи перед мисс Брукнэлл.

— Мне так нравится, как ты краснеешь, — Шон коснулся пальцем щеки и соскользнул к мочке. — Так у меня будет второй шанс?

Губы так близко, но он медлит. Желает теперь услышать четкое «да!»

— Ты очень хорошо танцуешь, — выдала я, чувствуя, что Шон сейчас сожжет пальцы на моей мочке. — А что за песню ты пел?

— Так, глупость… Застольная под виски… Глупость… Хочешь выпить для храбрости?

Я кивнула и получила свободу, чтобы ринуться к дивану, а лучше в комнату

— за чистой кофтой.

— Как же в вашей Ирландии холодно, — бросила я на ходу.

— Это чтобы больше виски пили, — хохотнул Шон. — И сексом занимались.

Хорошо, что до спальни было три прыжка. Я выдохнула и глянула на свою незастеленную кровать. Простынь приглашающе светилась в темноте. Я даже свет включать не стала. Схватила первое, что попалось под руку — все равно снимать.

Шон уже ждал меня со стаканами. На этот раз виски плескалось на самом дне.

Я приняла стакан и осушила за один глоток, не дожидаясь Шона.

— Скажи, ты вдруг полюбила виски или тебе так противно со мной по- трезвому?

Лицо до ужаса серьезно. Сейчас заплачет. Или у меня опять поехала картинка…

— Шон, хватит! Мне противно само виски. Как ты его пьешь?

— А я и не пью, — Шон вернул стакан на столешницу нетронутым.

— Ну уж нет! — Я остановила его руку, заставив вновь взять стакан. — Я не буду пить одна.

И он выпил и налил еще.

— Мы так до спальни не дойдем, — покосилась я на стакан, заполненный теперь на одну треть.

— А я туда и не стремлюсь, — усмехнулся Шон, поднимая стакан. — Я пришел без резинового Джонни. Я побрился, чтобы не поцарапать тебя, желая доброй ночи. Ты сказала, что тебе страшно засыпать одной.

— Так что, секса не будет? — я попыталась удержать стакан на его уровне.

— Ты что, серьезно? А зачем тогда мы пьем?

— Чтобы рассказывать друг другу страшные истории. Ты мне уже рассказала. Теперь мой черед.

— Ой, не надо снова про Кару! — чуть ли не завизжала я. — Ты что, тупой? Не понимаешь, что бабы не любят слушать про других баб. Как и мужики, впрочем. Или я не права?

Шон постучался в мой стакан, и я чуть его не выронила.

— Я хотел рассказать про маму…

О, черт! Приехали… Про маму… Я опустила локоть на столешницу, не в силах больше держать стакан навесу и попыталась придвинуть ногой барный стул, но ничего не получилось. Тогда, чтобы не ставить стакан, я выпила виски. И… Стакан звякнул так громко, что я ухватилась за ухо, чтобы заглушить противный звон, а потом — за руку Шона, не понимая, что он делает рядом, когда только что стоял напротив. Я даже не поняла, что он сказал. Хорошо еще сообразила ухватиться за шею и зажмуриться. Потом уже был потолок и мягкая подушка.

— Как ты это пьешь? — повторила я, не в силах остановить крутящийся потолок. — Мне плохо. Очень плохо.

— Тошнит?

— Пока нет.

— Тогда лежи и не двигайся. Когда полегчает, я переодену тебя в пижаму.

И Шон лег рядом.

— Никогда не думал, что когда-нибудь буду тут с женщиной.

— Ты обещал не говорить со мной про Кару, — проговорила я с закрытыми глазами.

— Я говорю про маму. Она так старалась создать для меня домашний уют.

— У нее получилось.

— Честно?

— Честно-честно. Она, наверное, была замечательной женщиной и хорошей женой твоему отцу.

— Да, только с сыном ей не повезло.

Я протянула руку и нащупала горячую спину. Только Шон дернулся, но я сумела удержать в пальцах футболку.

— Шон, не начинай… Про Кару…

— Я не про Кару. Я про маму! — уже со злостью ответил Шон, вскочил с кровати и ушел.

Дурак! Думает, я брошусь догонять? Ага… Я с кровати до утра не поднимусь! Вернулся. Я приоткрыла один глаз. Кто бы сомневался. Шон держал у рта стакан. Полный! Наверное, решил, что в бутылке виски не оставляют. Или скорее он никогда не оставляет.

— Шон, не надо пить…

— Не командуй! — огрызнулся он и отхлебнул из стакана. — Потом скажешь, что я просто был пьяный и потому нес чушь.

Я закрыла глаза и хотела отвернуться, но голова вновь закружилась. Пришлось остаться на спине.

— Она любила меня больше дочерей, а я раз за разом разбивал ее мечты

— со школой, работой, женщиной… А началось все с ее желания, чтобы сын просто хорошо учился. Мне все давалось с большим трудом, но ради нее я старался, и вот в девять лет сдал экзамен лучшим в классе. Не помня себя от радости, я примчался домой, но мама уехала с Йоной в магазин, а другие сестры играли, и им было не до меня. А я не мог больше держать в себе радость. Я хотел, чтобы меня похвалили, и побежал искать отца. Но, увы, он был в полях, в амбаре остался только дед. Он чинил плуг, и ему было не до меня, но я зайцем прыгал кругом него, пока дед не огрызнулся, что тебе надо? Что мне было надо? Чтобы меня похвалили. Сказали, какой я молодец! Что я лучший. Дед поднялся с колен и спросил: «Значит, ты гордишься, что стал лучшим в классе?» Я кивнул. Да, я гордился. Меня впервые похвалили перед всеми ребятами. «А ты разве не знаешь, что гордость смертный грех?» — подступил ко мне дед, но я не успел ответить. Он ударил меня железной палкой, которую приделывал к плугу. Я схватился за плечо, чтобы унять боль, и второй удар пришелся на пальцы. От третьего или четвертого я упал на солому. Не помню, чтобы я плакал — я только закрывал руками голову, сворачиваясь улиткой. Но даже через разбитые пальцы просачивались слова деда «Ты запомнишь, что гордость — это грех, запомнишь!» Больше я ничего не помню. Очнулся я на руках отца, потом была больница, боль, много боли, а потом приехала мама и сказала, что мы едем домой. В машине были все три сестры, хотя было время школы. Мы поехали, и скоро я понял, что мы едем по неправильной дороге. Я сказал это маме, но та ответила, что мы едем к бабушке, ее матери. Там мы прожили почти три года. Отец приезжал раз в месяц. Сидел с нами пару часов и уезжал. Мама к нему не выходила. Она сказала, что не вернется в дом к чудовищу, а отец не мог оставить деда. Тот бы не справился с фермой. Я понимал, что это все из-за меня, но что мог сделать двенадцатилетний, чтобы помирить родителей. Я говорил маме, что не злюсь на деда, что я заслужил наказание за гордость, потому что это грех ставить себя выше других. Я жив-здоров и скучаю по отцу и по деду. Я действительно скучал, дед всегда был добр ко мне, хотя и ворчал, что ему родили только одного фермера, выбирать не из кого. Но мама не слушала. Она говорила, что я ничего не понимаю в жизни. Но вот однажды папа приехал и объявил, что мы все едем домой. Только дома я не нашел деда. Меня отвели на его свежую могилу. Мать не изменила своему слову, в дом к деду она не вернулась. Теперь это был ее дом, и в нем не было места дедовским фотографиям. Она убрала их из всех семейных альбомов. А в школе я узнал, что дед не случайно угодил под работающий трактор. Отец продал земли, тракторов не стало. Но слухи живы по сей день. В доме же эти разговоры пресекались на корню. Родители унесли тайну в могилу и никогда не сетовали, что с ними не садились на одну скамью в церкви. Они держались друг за друга, потому отец и не смог пережить мамину смерть. Но я хорошо усвоил урок деда и сделал все, что мог, чтобы мне больше нечем было гордиться.