Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

– Понимаю, – в Вериных глазах, как в окошечках, запрыгали цифры. – А атаманов интерес?

– Проценты с золота, что ж еще? Охрану на пути в Китай или еще куда – опять же он обеспечит.

– Три разбойничьих прииска, и еще собой расплатиться с мужниным убийцей… Ты на что меня толкаешь, Никанор? – задумчиво спросила Вера, взвешивая что-то на невидимых мужчине весах.

– Я не убивал инженера. Тебя, было, – хотел, когда вас обоих телешом в снегу увидел, его – нет, никогда. Он неправды не творил и любил тебя… Как и я… Так каков же твой ответ?

«Если я сейчас отвечу «нет», как он поступит? – рассуждала Вера. – Не потеряет ли голову? И надо ли впрямь сразу отказываться? Никанор, похоже, не врет. Стало быть, этот Коська Хорек и найденное им золото и вправду существуют. Черному Атаману при всем его безумии тоже врать не резон. Не велика ли цена – разбойникам платить и каждого куста бояться? Но это можно и потом решить, когда золото в наших руках будет. Разбойники – что ж, люди лихие, но и сами под ножом ходят. Сегодня они есть, а завтра, глядишь, и нету…»

– Вот что я тебе скажу, Никанор, – решительно подытожила свои размышления Вера. – Предложение твое интересное, но только сразу что-то порешить я, как ты сам понимаешь, не могу. С золотом до весны – ничего не проверить. Да и денег у меня таких, чтоб все самой поднять, нету. Надо нам с Алешей капитал объединять. Стало быть, с ним советоваться насчет условий…

– Насчет всех условий? – усмехнулся Никанор.

– Не знаю! – Вера сердито мотнула головой, снег с платка просыпался за шиворот, растаял на шее… Женщина поморщилась, а Никанор протянул руку, чтобы достать оставшийся снег. Вера шагнула назад. Бран предупреждающе зарычал.

– Не надо, Никанор, – тихо и успокаивающе сказала Вера, сама протянув руку к мужчине и застыв в величественном полужесте, как парковая скульптура. – Если ты меня сейчас коснешься, он прыгнет. И я уж ничего не смогу изменить. Чужим трогать меня нельзя, это они сами решили. В них половина волчьей крови, оттого – нервные. Натура у них неустойчивая, то волчья кровь потянет, то собачья, и ни к кому прибиться не могут, все им чужие. Полукровки все такие… Вот, вроде Опалинских, понимаешь?

– Отчего же Марья с мужем – полукровки? Не понимаю. Вот инженер твой – тот да…

– Матвей святой был, это по особому счету идет. А Опалинские – они между мирами застряли. Наш с тобой мир, крестьянский да торговый – это одна сторона. Софья Павловна моя, отец ее, брат, барышня Элен – это другое. В каждой стороне – свой закон, своя сила. А эти… Ни туда, ни сюда… А Матвея Александровича, коли хочешь со мной еще дело иметь – не трожь…

– Ладно, только – melior est canis vivus leone mortuo. (живой пес лучше мертвого льва)

Вера запрокинула голову и захохотала, некрасиво открывая десны и небо. Поперек ее белой шеи шла одна, довольно глубокая морщина, как будто бы кто-то когда-то пытался перерезать Вере горло и потерпел в том неудачу.

– Однако удивил, Никанорушка!

Никанор усмехнулся в ответ.

– Я же говорю, много о твоих привычках узнал…

Снег продолжал лететь наискось, в такт кривящимся на губах улыбкам людей.

В эту ночь, безлунную и беззвездную, Бран выл, сидя посередине ближайшей к поселку поляны. Будучи всего лишь полуволком, он делал это крайне редко, но с началом его воя все поселковые собаки без исключения прятались в будки и под крыльцо. Медб, дрожа и поскуливая, прислушивалась к вою брата из сеней дома. На улицу она не выходила. Бабы в поселке крестились, и кутали детей. Мужики хмурились и припоминали казачьи разъезды и прочие дурные приметы. Бран выл.

Примерно через четверть часа ему ответили с северных отрогов Неупокоенной лощины.

Глава 14

В которой инженер Измайлов охотится, Шурочка принимает ставки, а попадья Аграфена пишет письмо в Петербург

Престранные дела творятся в здешнем уезде, и я их пока разобрать никак не могу. Может быть, и даже наверное, кто-то из здешних образованных людей понимает в происходящем более меня, и объяснил бы мне, если бы я сумел с ним сообразным образом стакнуться. Да я неловок и скован, и после всех лет, проведенных на службе у революции, как бы не совсем потерял навык обращения с собственным классом. Смешно, но с «простыми людьми» мне общаться куда легче и как-то сподручнее. Среди них уж у меня завелись хорошие знакомцы, и едва ль не душевные приятели. Но они, в свою очередь, ничего не понимают в явно зреющих вокруг событиях, хотя животным каким-то чутьем и знают о них, и тревожатся по-своему. Интересно, но здешние господа ссыльные, народовольцы или кто они там, с «народом», за который они как бы непрерывно радеют, разговаривать не умеют совершенно. Гавриил Кириллович еще туда-сюда, а уж Коронин, если придется общаться с «простым», цедит слова и глаза прячет так, словно только что спер гривенник из кармана визави. Это, пожалуй, было б и забавно, если бы не отчетливый дух грядущей кровавой трагедии, который мне давно уж мнится за этой очевидной нестыковкой.

Златовратские, Опалинские, Полушкины, оба почтовых чиновника, служащий метеорологической станции и даже семья старшего священника – все они, по-видимости, хотели бы установить со мной светское общение и ввести меня в здешнее общество. Да я не даюсь, поддерживая тем самым легенду о нелюдимости здешних инженеров, общающихся исключительно со своею тетрадью. Кроме нее, единственный мой постоянный собеседник – Иван Притыков, едва ли двадцати лет, как я сумел понять – внебрачный сын Ивана Гордеева от Настасьи Притыковой. Марья Ивановна (при молчаливом согласии Петра Ивановича) приблудыша признала уже после смерти их общего отца, выучила в четырехклассном училище и пристроила к семейному делу в той его части, которая не касается до приисков. Молодой Иван напоминает мне молодого Полушкина. Та же диковатая жесткость в сочетании с непонятной, неглубоко скрытой мечтательностью. Оба молодых человека при необходимости мечтательность свою затыкают за пояс, дела ведут хватко, говорят мало и четко, оба любят книги, и по-своему, вскользь и беспорядочно, могут считаться начитанными. Полушкин тяготеет к естественнонаучным теориям и умозаключениям, Притыков ориентирован более практически и, я бы сказал, экономически. Оба, на мой взгляд, на порядок превосходят господ политических в здравости мышления и укорененности на здешних, сибирских реалиях и почвах. При том, молодой Полушкин как-то в минуту откровенности признался мне, что, ежели бы не открывшиеся после бегства старшего брата потребности дела, давно уж, в юных годах, бросил бы здесь все и отъехал в Петербург в Университет, учиться на естественном отделении.