Зеркало Иблиса - Виктор Бурцев

– Что? – Замке показалось, что он ослышался.

– Да, да! Боюсь. Вы думаете, что самое страшное, это Бельзен? Или тот же Освенцим? Или гестапо? Вздор! Нет ничего страшнее вас.

– Почему это?

– Потому что именно такие, как вы, Юлиус, будут править миром, когда мы сойдем со сцены. И тогда я не дам за этот мир даже окурка. Или горсти вот этого песка. Нет ничего хуже болтунов, витающих в своих заоблачных империях…

– Эмпиреях… – автоматически поправил его Замке.

– Нет, друг мой, не нужно ловить меня на неточностях. Я сказал именно то, что сказал. Интеллигенты всегда готовы выстроить некую придуманную империю! И не просто выстроить, а воплотить! На костях таких, как я. Каждый из вас, это такой… Мягкий Знак! Внешне безобидный, но изменяющий слово до неузнаваемости. Мелкий человек, способный натворить много, очень много бед во имя своих выдуманных идеалов. А потому мне страшно…

– А вам не страшно говорить то, что вы говорите?

– Нет. – Ягер покачал головой – Вы, конечно же, думаете, что я намекаю на фюрера. Ничуть не бывало! Фюрер практик и великий человек! Фюрер делает великое дело, он уже где-то там, за гранью. Не таким, как вы, судить его. Хотя я уверен: именно такие вот умненькие трепачи будут это делать. Не сейчас, так в будущем. Но если мне предстоит умереть, я постараюсь сделать это с его именем на устах. Я готов умереть за Адольфа Гитлера!

Последнюю фразу он выкрикнул громко, так, чтобы это слышали бескрайние пески и бескрайние небеса.

– А вы, такие как вы, Юлиус, будут говорить о ценности каждой жизни, о необходимости жить, о необходимости прощать врагов, о… этом… Сейчас вспомню… Я слышал эти слова от одного болтуна в кабаке. Еще в двадцать шестом… Ах да, этот очкарик долго говорил о ценности, необходимости и назвал этот болтологический комплекс «общечеловеческими ценностями». Вот так-то, Юлиус, я боюсь. Боюсь, что такие, как вы, напишут на знамени эти мифические ценности и во имя их утопят континенты в крови. Добрые любители поболтать. Ценностей для всех не бывает, запомните это, дорогой профессор. Вы не обиделись?

– Нет… – Профессор протирал очки. – Я вас внимательно слушал, штурмбаннфюрер.

– И что же вы можете возразить? Хотите коньяку?

– Нет, нет, благодарю… Я… – Замке внезапно почувствовал, что ему невероятно хочется выпить. – Давайте.

– И это верно! Мне уже хватит, а вам еще недостаточно. Пейте! Раньше вечера мы все равно не тронемся…

– Почему же?

– Такое у меня ощущение…

– Ну и черт с вашими ощущениями, – вдруг расхрабрился Замке и хлебнул. Коньяк был плохой и сильно бил в нос сивушными маслами. Замке закашлялся и скривился.

– Поганая бурда, правда? – участливо спросил Ягер. – Есть только одна бурда, которая хуже этих помоев.

– Какая же? – спросил Замке сдавленным голосом.

– Американское виски. Пили когда-нибудь?

– Не приходилось.

– И не пейте. Американцы ничего не смыслят в алкоголе. Это естественно.

– Почему же?

– Вы меня удивляете… Хотя это закономерно. Для интеллигента, конечно.

– Прекратите намекать, – сказал Замке и выпил еще. В голове приятно зашумело. Профессор вспотел.

– А как иначе сказать… Американцы не народ, к ним даже нельзя применить расовую доктрину. Они развивались только две сотни лет. Как можно научиться готовить сносный алкоголь за двести лет? Вы можете себе представить?

– Я как-то не думал, что качество алкоголя зависит от возраста нации…

– А как же иначе? Возьмите хороший немецкий шнапс! Или тот же коньяк, только французский… Французы, конечно, лягушатники и трусливые вишисты, но они делают неплохой коньяк. А по сравнению с тем, который пьем мы, так и вообще отличный. А вся ценность русских – в водке. Конечно, неполноценная раса… Но водку придумали они, тут ничего нельзя возразить. А американцы? Боже мой, ничего более убогого, чем американское виски, я не пил в жизни.

Замке забулькал.

– Что такое? – спросил Ягер.

– Я просто подумал… Это интересное применение расовой доктрины. Очень практично, штурмбаннфюрер.

– Ну, так я вам дарю эти выкладки. – Ягер легкомысленно взмахнул рукой. – Напишите в газету, может быть, опубликуют. А теперь простите, дорогой профессор, я сосну часок.

И Ягер растянулся на песке.

48

Видеть то, чего не видят другие. Проклятие? Благо?

Автомобили стали пригодны к эксплуатации только к вечеру. Каунитц и Богер, вконец измотавшись, поставили на место последнее колесо и прокачали все тормоза. Было израсходовано более половины всех запчастей, снятых с поврежденного грузовика, а запасов воды сильно поубавилось за один долгий, раскаленный день без движения.

Фрисснер перевел весь отряд на режим жесткой экономии. На счету была каждая капля воды, пить воду разрешалось только шоферам, остальные должны были терпеть, пока хватало сил.

Хмурые солдаты погрузились в грузовики, Артур направился к головному «фиату».

– Командир…

Фрисснер обернулся. К нему спешил Макс Богер.

– Командир. – Макс растерянно тер щеку, размазывая грязь по вспотевшему лицу. – Боюсь, что сейчас я не совсем готов вести машину. Меня подранили и к тому же всю ночь мы возились с этим чертовым колесом…

Фрисснер молчал. Богер расценил его молчание по-своему:

– Я не стараюсь увильнуть, просто могу не справиться с управлением…

– Не нужно оправдываться, Макс, – сказал Артур. – Я просто думаю, почему я не подумал об этом раньше… Мне кажется, я найду замену на эту ночь. Забирайтесь назад и поспите, машину поведет Ягер.

Макс Богер хотел что-то сказать, но передумал.

Когда Артур подошел к машине, обнаружился некоторый конфуз.

Людвиг Ягер был явно не в состоянии вести машину. Он был пьян.

Более того, пьян был и профессор. Оба сидели на песке перед бампером и, обнявшись, пытались вполголоса петь. Получалось довольно слабо, профессор плакал и постоянно ронял очки. Штурмбаннфюрер ругался и тыкал Юлиуса Замке в бок локтем, стараясь придать его голосу больше музыкальности.

Слушая завывания Ягера и всхлипывания Замке, Фрисснеру удалось разобрать, что оба пытаются вывести прелюдию к «Тангейзеру» Вагнера. Слов, естественно, не было, потому все музицирование заключалось в непрестанном разнотональном вое. Профессор, впрочем, кажется, пытался наложить на мотив Ягера слова из «Деревенской свадьбы».

– Что все это значит? – спросил Артур, не надеясь получить в ответ хоть что-то вразумительное.

Как он и полагал, Ягер ничего не ответил, зато на вопрос отозвался профессор.

Юлиус Замке вскочил и, вытянувшись в струнку, отрапортовал довольно четко: