Целомудрие - Николай Крашенинников

— Новенький, новенький! — раздаются пискливые голоса, и сейчас же Стасик, принявший на себя роль хозяина, рекомендует Павла товарищам:

— Это Павел Ленев, мой любимый родственник, а это — Сергеев, это Рындин. это Сырокомликов, эти Мещерский Иван.

— А с кем я буду сидеть в паре? — деловито спрашивает Павлик, и Стась отвечает, подмигивая дружелюбно:

— Я уже сказал классному наставнику. Ты будешь сидеть вместе со мной!

Философ! Философ! — кричат у классной двери. — Кулик идет!

— А Кулик и Философ это и есть, классный наставник! — объясняет Стась.

Павлик смотрит: проходит мимо нестрашный, сгорбленный, высохший человек, в заплатанном мундире, похожий на пансионного воспитателя, только еще более костлявый. Иссохший, желтый, с туго обтянутой на скулах кожей, он — точно ходячий скелет, облеченный в форменное платье.

— Его потому и зовут Философом, что он революционер, — четко объясняет Стасик, а Павлик дивится: какой он вдруг стал образованный, какие слова ученые говорит.

— А что такое революционер? — спрашивает он своего друга.

Лицо Стаей вспыхивает.

— Это, видишь ли… говорит он и мнется. Это бывает, которые против царя, и их в тюрьму сажают, — объясняет он, к концу речи своей оправляясь. Видимо, он сам мало задумывался над этим, и вопрос Павла застал его врасплох. — Его все гимназисты не любят и ужас как над ним смеются, добавляет Стасик и склоняется еще ближе к лицу Павлика. — К тому же он бедный, у него три больших дочери, и ему вчера Иван Мещерский прорезал пальто.

— Какой же дурак твой Мещерский! — Лицо Павлика вдруг становится злым. — Он же бедный, и ему пальто изрезали! — Так жалко ему становится классного наставника, что схватил бы сейчас Мещерского за спину и здорово бы потряс.

— Мы всегда должны портить революционерам, потому что они отечеству враги! — еще торжественнее возглашает Стасик.

Теперь Павел видит: Стась повторяет чьи-то слова. Еще мал он слишком, чтобы до всего этого самому додуматься.

— Кто же тебе этакое рассказывал? — строго спрашивает он.

Конфузится Стасик.

— А рассказывал мне это сын казначея Свинчаткин, он будет у нас первый ученик. Говорят, Философ даже в тюрьме за политику сидел.

Неслышными шагами подходит Философ, классный наставник. Точно кто выглодал его щеки — их нет на его лице. Шуршит ссохшаяся кожа при улыбке, доброй и робкой, на усталых, выцветших глазах синеватые очки с надтреснутым стеклом.

— Новенький? — тихим шепотом спрашивает Философ и кладет ему на голову руку и устало улыбается, в то время как ему сзади нацепляют на фалды бумажного черта.

Так мягко, смущенно и привлекательно улыбается он, что странно подумать Павлику: «Этакого старого, с провалившимися щеками, в тюрьму сажали! Да еще три дочери, да еще бедный! Что это они?»

Он не успевает ответить классному наставнику, как тот уже выходит, и на фалдах его качается белый черт.

Вне себя бросается ему вслед Павлик, отцепляет черта.

— Какие вы еще все дураки! — дрожащим голосом объявляет он и комкает бумажку. На щеках его злые алые пятна. — Какие дураки!

Это была его первая речь классу.

И странно: никто Павлику не возражал, все молча переглянулись.

Учение первого дня не показалось ни новым, ни путающим.

Было какое-то сходство с виденным ранее, было почти то же, что в школе у мадам Коловратко, и как бы в довершение сходства на урок закона божия явился тот же длинный и тощий священник с унылым беззубым лицом.

И причесывался он той же щеткой-скребницей, как и у мадам Коловратко, и так же ходил по классу, вытягивая гусиную шею.

Павлик долго смотрел ему в лицо, припоминая; потом вспомнил: ведь этот же священник экзаменовал его и при поступлении в гимназию, только в волнении он тогда его не признал.

— Мы же с вами знакомы! — сказал ему теперь Павлик, когда товарищи объявили батюшке, что у них новичок.

Священник еще более вытянул шею, прикусил палец, и беззубое лицо его стало багроветь от сдерживаемого смеха.

— «Знакомы»! — повторил он, кусая указательный палец, затем смолк, причесался и приступил к делу.

Урок закона божия прошел ровно и неприметно; священник к нему не обращался и весь час витиеватым слогом говорил о любви к отечеству и добром поведении.

— Всякий мальчик есть первее, чем сын своего отца, сын отечества! — наставительно говорил он.

После него о добром же поведении говорил и учитель арифметики Чайкин, маленький, лысый, бородатый человек, тоже показавшийся ему нестрашным, а на уроке латинского языка с его азбукой было даже смешно.

«Нет, вовсе не страшно в гимназии!» — решил Павел.

Страха не было, очень хотелось есть.

Во время большой перемены, когда все начали завтракать, Павлик встревожился, но больше от голода.

— А мне что же дадут? — спросил он Стася, вынувшего из сумки бутерброды с телятиной.

— Ты — пансионер, и тебе за то полагается казенное. — Стась повел его по коридору.

За поворотом двери уже стояли два пансионских служителя. Перед ними на полу была огромная корзина с кусками белого хлеба, а на подоконнике две кастрюли с котлетами.

— Вот это, казенное, тебе и полагается, сказал еще Стасик и отошел, а Павлик, уже знавший, что надо делать то, что все делают, стал в ряды пансионеров и скоро получил на куске ситного горячую, обжигавшую пальцы котлету.

Он нес добычу к своему месту, когда услышал за собою голос:

— Ты хочешь поменяться?

Говорил маленький, неизвестный Павлику, тщедушный, с лицом, похожим на индюшиное яйцо: до того оно было сплошь покрыто веснушками.

— Чем поменяться? — не понимая, спросил Павлик.

— А вот моим завтраком с твоим.

Гимназист подал Павлу две крошечные тартинки с икрою, и тот обменял на них свою котлету — больше от удивления.

— А где же твой завтрак? — спросил его Стась.

— Я обменял его на бутерброды, — объяснил Павлик.

Вот это глупо: ты будешь голоден. — Стасик жевал так аппетитно, что Павел тотчас же почувствовал голод и отошел к окну.

После главной перемены пришел еще учитель и говорил что-то, указывая на ландкарты; что он рассказывал, Павлик не понял. Его сердце вдруг захватила мысль о матери, о которой он забыл еще с ночи. Сделалось так больно, что захотелось плакать. Но плакать было стыдно, стыдно и бесполезно, и Павлик, задерживая дыхание, все смотрел в окно, стараясь не разрыдаться.

Как мог он с самой ночи ни разу не вспомнить о маме? Ведь она уехала, она сейчас, должно быть, сидит за сто верст на станции, сидит и плачет, и зовет Павлика к себе, а вот он прикован здесь к жесткой казенной парте и не смеет двинуться с места.

— Эй ты, новенький, сиди ровней! — крикнул на него учитель.

Павлик машинально выпрямился.

— Мама, милая мама! — шепнул он, — Это все для тебя!

В третьем часу они шли обратно из гимназии в пансион. Около Павла шагал молчаливый башкир Исенгалиев. На улице вольные гимназисты суетливо разбегались по домам с книжками и ранцами и кричали пансионерам:

— Бараны! Бараны!

Павлик снимал с себя пальто и клал шапку в клетку, как опять над ним заскрипел жуткий голос. Трупным запахом снова объяло его. Опять ужасное опухшее лицо Клещухина вонзило в него красные безбровые глаза.

— Так твоя фамилия — Ленев? — спросил он и, пошептавшись еще с кем-то, добавил: — Ты хорошенький.

Павлик отшатнулся: так ужаснула его даже похвала из этих уст.

— Ты хорошенький, — повторил Клещухин и схватил его за руку, вцепись как клешней. — Мы будем тебя звать Жучок.

В раздевальне рассмеялись.

— Жучка! — сказал еще кто-то при общем смехе. — Черноглазая Жучка!

— Черномазая Жучка!

Смех разнесся но пансиону, как гром. Павлик вскрикнул от обиды и пустился бежать, закрывая лицо.

Чьи-то глаза блеснули перед ним у двери приемной.

— Павлик! — позвали его, когда он пробегал. Всмотрелся Павлик.

— Мама, мама! — отчаянно закричал он и, бросившись на шею к матери, за лился слезами, — Они называют меня черномазой Жучкой!..

В своем волнении Павлик сначала даже не подивился тому, что встретил мать. Только потом, успокоившись, придя в себя, он трепетно обнимал свою маму и прижимал ее к себе, схватив горячими руками за шею, и повторял:

— Мама, мама, значит, ты не уехала?

— Да, я не уехала, маленький, — смеясь и плача, веял над ним ее милый голос. — Я решила еще остаться, повидаться с тобой; я уеду вечером.

В пансионскую приемную заглядывали гимназисты. Павлик сидел рядом с матерью на скамье, крепко держался за ее руку и, забыв все, сиял глазами.

Глаза его так блистали, точно и не было горя. Как мотылек, он жил мгновением и часом; мама смотрела в его глаза и не могла насмотреться. Пришел воспитатель, не тот, который встретил Павла вчера. Этот был красивый, полный, с двумя курчавыми бородами, с пробором, с перстнями, в лакированных башмаках. Одеколоном от него пахло. Он был знаком с Елизаветой Николаевной, он тотчас же поцеловал у нее руку, и Павел очень этим загордился: у его мамы целуют руку даже учителя!