Целомудрие - Николай Крашенинников

— А маменька теперь, наверно, плачутся! — некстати сказал Александр, вдруг вспомнив о Павлике.

Павел вздрогнул, чуть было не заревел на всю улицу, но извозчик вдруг выступил с кратким сообщением:

— А вот и пильцион!

Лошадь стояла перед облезлым старым двухэтажным зданием, неодобрительно махая хвостом. Павлик все сидел на дрожках. Сердце ею замерло. Сходить не хотелось.

Угрюмое лицо седого провожатого склонилось над ним.

— Ну, вставайте, — проговорил он озлобленно и, стаскивая Павлика с экипажа, проворчал в жестоком негодовании: — Пильцион да пильцион только и свету в окошке!

— А я все-таки не хочу сюда, Александр! — шепнул Павел, остановившись на ступеньках. Сердце его билось, как пойманный голубь крыльями. — Убежим, Александр, а? Еще можно убежать!

Но Александр безнадежно махнул рукой и со злобой рванул дверь за скобку. Вся она загудела какими-то железками, и наверху еще что-то захлюпало, затряслось и зажиблилось:

— Дрр… дрр… дрр!..

Еле переставляя ноги, шел Павлик по скользким плитам каменной лестницы. В прихожей, у окна, на табурете, сидел черноволосый швейцар. Он уже видел Павлика, когда тот приходил с матерью утром, и теперь улыбнулся. Помня наставление матери, Павел первым делом подал ему новенький, им самим ярко вычищенный рубль.

— Это нам мама передать велела! — сказал он швейцару. Он хотел и этому пожать руку, но вспомнил совет Стасика и воздержался.

Швейцар повел его в раздевальную комнату, увешанную гимназическими пальто.

— Ваша клетка вот здесь будет! — объяснил он, и Павлик поразился слову «клетка». Оказалось, что клетка была принадлежностью каждого пансионера. — Для пальто у вас вот место, а калошев вот! указывал любезный швейцар.

И над крючком для пальто, и над местом для галош были уже приклеены бумажки с фамилией Павлика.

Раздевшись, он вышел опять в коридор и оглянулся. Сердце его сжалось и застыло. В углу, у окна, с пирожками в руках, одиноко и сконфуженно стоял повар Александр. В нем было единственное, что казалось своим; все остальное; высокие лестницы, желтые стены, громадные окна, воспитательские зонтики, пальто все казалось страшным и чужим.

— Ты что, Александр? — Павел подошел к нему.

Вместо ответа он подал серый пакет с пирожками.

— Ведь у вас есть свой сундучок! — сказал Павлику швейцар. Туда и заприте. Пойдемте, я покажу.

— Ну, прощай! — тихо шепнул Павел старому повару и пошел.

Тот не двинулся.

Швейцар ввел Павлика в свою комнату, где подле его кровати, у стены, была целая гора сундуков, сундучков и сундучочков. На больших стояли средние, на средних маленькие, на тех самые крохотные, и около замков однообразно белели бумажки с надписями; «Иванов 2-й», «Пищалкин», «Попов-», «Голенкин 1-й». «Сидорчук»…

Отыскав свой сундучок, в котором лежали карандаши, конверты и ящик с красками, Павел быстро сунул туда пирожки и запер замочком из медных бляшек. В комнате швейцара было темно и жутко.

— Теперь явитесь к воспитателю, — сказал ему швейцар. — Сначала идите прямо, налево вторая комната.

Еле передвигая ноги, побрел Павлик по бесконечно длинному коридору, освещенному лампами, привешенными к потолку. Огромные белые абажуры казались над ними зонтиками; кое-где лампы чалили, пахло керосином. По дороге попалось ему несколько гимназистов, шедших парами; одни смеялись и не взглянули на нею, другие, поменьше, осматривали его с любопытством и шептались:

— Новенький! Новенький!

Отсчитав вторую налево комнату, он вошел в нее и сначала в ней никого не заметил. Были в ней только скамья, два стула и какие-то растения у окна. У самой двери, за печью, сидел за столом желтолицый худощавый человек в вицмундире и писал. Павел поклонился, как сумел, и подал воспитателю записку матери. Искоса он поглядел на Павлика и сказал несердито:

— Новенький, а опаздываешь. Это нехорошо. — Подойдя к двери, он крикнул: — Лаврентий!

Тучный, пожилой и бритый великан с белой колючей щетиной на подбородке появился в дверях Нос у него был круглый, малиновый, и походил на свеклу; глаза и брови блестящие и черные. На конце носа сверкали очки.

— Вот, Лаврентий, новичок из первого. Укажите ему все, до завтра остригите.

И снова склонился к столу, к бумагам.

— Ну, пойдем, — грубовато-добродушно сказал Павлу дядька. — Сейчас покажу парту, потом кровать… все по порядку. Тебя как звать-то? Павел? Ну, Павел так Павел. Павел царством правил. Не будешь шалить, все будет хорошо. Будут бить спуску не давай. А завтра я тебя в ножницы. И обкорнаем Все по порядку.

Почему-то больше всего напугало Павлика выражение «в ножницы». Он помнил из рассказов Александра, как брали на Балканах «в штыки», и угроза «в ножницы» его ошеломила.

Под влиянием ее он даже не обратил внимания на предупреждение дядьки, что будут бить.

— Вот это твое место, — проговорил солдат, введя его в «занимательную» комнату, где в два ряда тянулись ученические парты.

Парты эти были составлены в кучки по нескольку — по четыре, по шесть; каждый класс имел свой собственный уголок.

— Твой сосед будет Кучурин. Кучурин, поди сюда!

Подошел маленький, вихрастый, за ним подбежало еще несколько. Все уставились на Павла, раздавая в то же время друг другу шлепки.

— Ну, вы, египтяне! — прикрикнул на них дядька, — Вот вам еще емназист. Кучурин, ты не смей драться… Вон это место кучуринское, — он указал на половину парты, а это твое. Сюда ты и складывай все, что дадут: книги какие, тетрадки, карандаши. Видишь, как у Кучурина.

Он приоткрыл верхнюю доску парты, и Павел увидел под ней маленькую комнатку: в уголке была привешена на гвоздике крохотная иконка; под нею были сложены книжки; ручки и карандаши были аккуратно развешаны по стенке парты на гвоздиках и обломках перьев, вбитых рядами.

— Ах ты, березовый! — крикнул дядька на Кучурина и корявыми, мозолистыми пальцами схватил видневшуюся из-под тетрадки резинку. Резинка была привязана на деревянную рогульку и предназначалась для стрельбы скатанными бумажками. — А к воспитателю хочешь? — Лицо солдата сморщилось от негодования, брови сползли на глаза. — Стань в угол, ошмарин этакий, стань к столу!

Кучурин медленно поплелся к воспитательскому столу, и длинные, несоразмерно широкие брюки его морщились на его тоненьких ногах и ерзали по полу. Другие малыши поспешно разбежались.

— Ну, вот и все! — объявил дядька. — Теперь сиди здесь… Вообще делай что хочешь… А ужо я тебе койку твою покажу, будешь спать.

— Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу… — зубрил кто-то писклявым голосом за спиной Павлика.

Дядька ушел. Павел робко присел на свою парту, открыл отведенный ему пустой ящик, опять захлопнул и начал смотреть перед собой. Мысль, что мама сейчас сидит в номере одна, что она, наверное, плачет, острой болью сдавила сердце… Глаза стали заволакиваться туманом, появилось неодолимое желание закричать во всю комнату. Как сквозь дым, видел Павел, что кто-то показывает ему из-за угла «носы» и делает гримасы. С трудом разобрал он, что вытворяет это Кучурин. Чтобы не сердить соседа. Павлик отвел от него глаза и начал рассматривать комнату. Невдалеке от него, подле шкафов с книгами, стоял изрезанный надписями воспитательский стол, который зачем-то поливали водою мальчишки. Поставленный в угол Кучурин время от времени подбегал к нему и, показав язык, опить становился на свое место. Бегал он как-то особенно, раскатываясь по полу, словно на коньках. Раза два появлялся в комнате и дядька, но Кучурин всегда своевременно успевал стать на прежнее место и просил дядьку с раскаянием на лице:

— Лаврентий Иванович, пустите!

Невыносимо дребезжа, прозвенело медью. В «занимательной» показался Лаврентий с ярким колоколом в руках почти таким же, какой был привязан к дуге коренника, когда Павлик с матерью ехали в город. Грозно звенящий дядька прошелся по комнате и что-то кричал, слов за звоном Павел не разобрал и продолжал сидеть, как пришитый к парте. В коридоре был слышен шум; гимназисты куда-то шли… куда Павлик не знал. Во всей «занимательной» их осталось только двое: Кучурин да он. Показался воспитатель и крикнул на наказанного:

— Кучурин, ты что?

Лицо гимназиста сделалось плаксивым.

— Меня дядька поставил, — слезливо проговорил он.

— Ну а ты чего тут сидишь?

— Я не знаю… — начал было Павел.

— Ужинать, ужинать, — оборвал его воспитатель. — Экий ты, брат, неаккуратный. Ступай ужинать!

Он взял Павла за плечо и повел в коридор.

— А меня-то, Василий Пет-ро-вич? — слезно молил Кучурин.

— Наказан и стой.

Растерянные вопли облепили Павлика, когда он уходил.

Большая и узкая обеденная комната была загромождена десятком длинных столов. В углу, под образами, помешался стол «воспитательский», на прочих столах начальниками были восьмиклассники.