Целомудрие - Николай Крашенинников

— Что ты, мамочка?

— Гимназистик ты мой маленький, гимназистик милый! — со странным дрожанием в голосе проговорила Елизавета Николаевна и отошла к окну. Поправляла там занавески, смотрела на улицу, хотя никого на ней не было. Не подходил к матери Павел; в тайном и робком смущении смотрел он с дивана, как надвигался на улицу сумрак, как падала ночь.

И опять, как раньше, заснули они под музыку «Коль славен» и долго шептали, обнявшись, обливаясь слезами.

«И все оттого, что денег у мамы но было! Все от денег!» — уныло твердил себе Павлик. Правда, у него было теперь от бабушки триста двадцать рублен, но не хотела жить на эти деньги мама. Печально и жалобно улыбалось ее лицо, когда Павлик это ей предлагал.

Прошла ночь, поднялось пасмурное утро, а с утром мама исчезла. Пошла в гимназию по делам.

Павел остался в обществе горничной, убиравшей постели.

— И давно уже вы сироты? — спросила она между другим раз говором.

Побледнел Павлик.

— Мы вовсе не сироты, и я не люблю, когда меня так называют! — Глаза его сделались злыми. — Вот у дочери твоей кривые ноги я за это тебе ничего не говорю; а ты не называй меня сиротою.

Елизавета Николаевна пришла в гостиницу как будто веселая.

— Можешь ты себе представить, маленький, — сказала она, — вместе с тобою будет держать экзамен и Стасик.

Удивился Павел.

— И Стасик? Когда же?

— Сегодня в три: вам будет вдвоем веселее.

Павлик смолчал. Какое тут веселье? Выло ему все равно.

Пообедав, Павлик оделся в серую, совсем будто гимназическую пару, и они поехали с мамой на экзамен. Извозчик вез их какими-то кривыми улицами, где пахло рыбой и уксусом; потом выбрались на толкучку; заревели на площади верблюды, и Павлик схватился за платье матери, хотя и был в форменном платье.

Два киргиза, сидевшие на горбатых спинах верблюдов, проколыхались мимо Павлика с угрюмыми, грязными, морщинистыми лицами. Верблюды тоже были грязны, на боках их висела клочьями свалявшаяся шерсть, а ребра были голы, обтянутые сухой, серой, местами протертой кожей. Но не что приковало внимание Павла: нос каждого верблюда был проткнут короткой палкой, а к концам ее были привязаны поводья.

— Зачем они носы верблюдам проткнули? — закричал Павлик и погрозил киргизам кулаками.

— Чтобы править ими, маленький, — апатично ответила мать.

— Но ведь им же больно? Им больно было?

— Должно быть… — Мама смотрела в сторону и, видимо, думала не о том.

Извозчичьи дрожки свернули к чахлому садику, посреди которого стояла беседка с круглым куполом. Вокруг беседки орали и дрались гимназисты. Курносая женщина с малиновыми щеками сидела с большим гимназистом у запыленной сирени, с папиросой в зубах.

— Ко второму подъезду, с улицы, — сказала извозчику Елизавета Николаевна и поглядела на часы. — Без четверти три, мы вовремя; должно быть, и Стасик уж здесь.

Гимназия была старая, желтая, облезлая; во входной исцарапанной двери ее было разбито стекло. Унылая паршивая кошка на ступенях крыльца щурилась на собаку, выгнув спину дутой. Потом кошка фыркнула так, что собака вскочила, а кошка цепко вскинулась на водосточную трубу, потом мгновенно перепрыгнула на карниз подоконника и уселась равнодушно, умывая усы.

— Погибели на вас нету, — все-то деретесь, — сказал кошке и собаке седенький старичок с медалями и поскреб лысину костяными руками. Волосы на четырехугольном черепе его веяли, как ковыль.

— Пожалуйте, барыня, — ишь, новенького привезли!

Вошли в длинный коридор, по бокам которого зияли двери. Пахло сухими чернилами, мышами и бумагой. Рябой добродушный человек в черном вышел из одной двери и радушно улыбнулся.

— Это Терентий Яковлевич, письмоводитель гимназии, поздоровайся, — негромко сказала Павлику мать.

— Здравствуйте, здравствуйте, — проговорил Терентий Яковлевич и нагнулся к Павлу. Глаза у него были кроткие, невинные, заметно пахло от него вином, сизый нос точно мотался из стороны в сторону, когда он говорил.

— Не знаете ли, Терентий Яковлевич, приехала сюда Евфимия Павловна? — спросила Павликова мама.

— Как же, как же, кушают у директора чаи.

Лицо мамы заметно двинулось, а Павлик побледнел, ощутив в сердце разом нерасположенность и к директору, и к милой тете Фиме. «Вот пьет чай, она богатая, а моей маме надо дожидаться в коридоре», мелькнуло в уме. Положительно необходимо было быть богатым: только богатым и можно жить.

И Павлик крепко пошарил в кармане куртки: там лежало четыре рубля семьдесят копеек. Нет, он их никогда не истратит: надо для мамы копить.

По-видимому, и Терентий Яковлевич испытывал некоторое смущение. Что было делать ему с гостями, пока у директора пили чай? Он покашлял, попытался говорить о деревне, ничего из этого не вышло, и в искреннем огорчении забарабанили пальцы его по столу. Ногти были плоские, противно обкусанные, на одном пальце блестело узкое, как веревочка, стертое обручальное кольцо.

— Может быть, вы тоже пройдете к директору, Елизавета Николаевна? — сказал, наконец, письмоводитель.

— Нет, благодарю вас! — Побледнел при этих ее словах Павлик. — Пожалуйста, не беспокойтесь, я здесь посижу.

Терентий Яковлевич еще покашлял, потом пошел в свою канцелярию. В раскрытые двери было видно, как он сначала шелестел бумагами, а затем, отойдя к книжному шкапу и бегло осмотревшись, быстро глотнул из бутылки, снова запрятав ее в дела.

— Эх-хо-хо, ножки мои и жилочки! — сказал при этом он.

Елизавета Николаевна ждала долго, и около нее ждал угрюмый Павлик. Наконец за директорской дверью послышались голоса, широко открылись половинки дверей, и в коридор вышел, сверкая синими очками, директор гимназии. Его Павлик сейчас же узнал, хотя видел всего раз, весною, перед отъездом в деревню. Вместе с ним вышла полная, радушно улыбавшаяся дама с флюсом и с нею напомаженный Стасик и тетя Фима. Директор сейчас же подошел к матери Павлика и поздоровался вежливо, без улыбки, не сказав ни слова.

— Отчего же вы мне не доложили об их приезде, Терентии Яковлевич? — обратился он к письмоводителю, который закашлял.

Не ожидая ответа, он представил Елизавету Николаевну своей супруге и предложил всем зайти в квартиру.

— А этим временем я проведу к испытаниям молодых спартанцев, — сказал директор, опять не улыбаясь, но не сердито и не грубо. Одной рукой он взял за шиворот Павлика, другою — Стася и повел их, вернее, понес, как котят, вверх по лестнице. Не посмел Павлик обернуться на оставшуюся внизу маму. Затаив дыхание, шел он по коридору, стараясь равняться с директорскими ногами. Кривой нос директора два раза склонился к нему, точно собираясь клюнуть, тяжелая рука лежала на Павликовом воротнике. На подоконнике, на площадке второго этажа, в уголке, заметил Павел медный колокольчик. Директор высвободил руку, провел пальцем по раме, оставив на стекле полосу, покачал головою, хотел обтереть палец сначала о себя, потом о спину Павлика, не отер, и подвел детей к просторной комнате во втором этаже.

— Вот вам и экзамены, — угрюмо буркнул он.

Блистала широкая дверь стеклянными квадратами. В комнате было очень светло от зеркал, икон и портретов генералов. За зеленым столом сидел священник законоучитель и еще несколько человек в вицмундирах.

— Уважаемые, вот еще новички, в первый класс оба, — проговорил директор и, слегка толкнув обоих мальчиков в спины, сейчас же вышел.

Седой беззубый батюшка начал причесываться громадной щеткой и уныло вытянул шею с синими жилами.

— Подходите, мальцы, определим ваши познания, — вздыхающим голосом сказал он. Экзаменаторы двинулись, словно зашипели.

Помутнело и потемнело в глазах Павлика.

Мало помнит он, как и в чем их со Стасем экзаменовали.

Сначала батюшка заставил их прочесть подходящие случаю молитвы и остался обоими доволен. Потом оба мальчика что-то писали, решали и высчитывали; затем над раскрасневшимся Павликом склонилось старое, морщинистое, угрюмое лицо с острыми клиньями зубов. Как клочья седой выцветшей шерсти висела у шеи борода.

— Третья часть шестидесяти сколько? — спросил учитель.

Растерянный Павлик не знал и мигал глазами от смущения.

— Не двадцать ли? — осведомился преподаватель, страшно щуря глаза.

— Да, двадцать, — согласился Павлик извиняющимся голосом.

Еще прошло сколько-то времени. В дымном тумане колыхались перед Павликом лбы, щеки и носы учителей.

— Я видел Мишу, — сказал еще кто-то хитрым, беззубым голосом. — А если употребить частицу «не», как сказать»: я не видел?..

— Я не видел Мишу, — очень спокойно ответил Павел, а учитель покачал головой.

— Вот и соврал, неверно: я не видел Миши… — подстерег его злой, смеющийся голосок.

Павлик обиделся: как это «соврал»? Он никогда не врал; он не знал или ошибся, но он не врет.