Целомудрие - Николай Крашенинников

Глаза его так блистали, точно и не было горя. Как мотылек, он жил мгновением и часом; мама смотрела в его глаза и не могла насмотреться. Пришел воспитатель, не тот, который встретил Павла вчера. Этот был красивый, полный, с двумя курчавыми бородами, с пробором, с перстнями, в лакированных башмаках. Одеколоном от него пахло. Он был знаком с Елизаветой Николаевной, он тотчас же поцеловал у нее руку, и Павел очень этим загордился: у его мамы целуют руку даже учителя!

— Я приму его под свое внимание! — элегантно обещал воспитатель матери Павлика и расшаркался. — Ваше желание — закон.

И эта фраза очень понравилась Павлу; до того понравилась, что даже захотелось ее записать.

«Ваше желание — закон!»

Вот бы выразиться этак при случае Стасю! Он все хвалится, что знает о революции, а ему бы ответить: «Ваше желание — закон!»

Он шел по коридору, нагруженный сластями, чтобы спрятать их в сундучок. Взрослые пансионеры толпились в сумраке перед щелью приемной двери. Они с улыбками оглядели Павлика.

— А у тебя мамочка хорошенькая! — сказал ему какой-то светловолосый пансионер с пушком на подбородке. Он стоял у щели первым, засунув руки за кушак, и, видимо, больше всех интересовался этим. — И ты хорошенький, как мышонок, и мамочка твоя — шик.

Он сделал какое-то движение пальцами, не понял его Павлик, но так оно оцарапало его душу, что он побледнел и, прижав пирожки дрожащими пальцами к груди, закричал со слезами:

— Не смейте обижать мою маму! Я вас убью!..

Все рассмеялись. Однако что-то беспокойное пробежало по лицам.

— Да что ты, что ты, я ничего, — миролюбиво ответил пансионер и смущенно осмотрелся. — Не думай, пожалуйста! Чего кричишь?

А Павлик уже бежал в швейцарскую.

Запрятав пирожки и отирая испачканные в варенье пальцы о блузку, он снова шел в приемную к маме. Опять там у двери шептались восьмиклассники.

Варенухин старается нек плюс ультра, — услышал еще Павлик, и, когда он вошел в приемную, за ним раздалось:

— Славненькая мамочка! Вот бы… не вредно… того-с!

С неприязнью он оглядел изящного воспитателя. Ведь отчасти этот бородач в лакированных штиблетах был причиною того, что маму Павлика обижали. Поэтому на расспросы воспитателя Павел больше отмалчивался и даже был рад, когда раздался звонок к обеду.

— Я не хочу обедать, я с мамой останусь! — сказал Павел воспитателю, но запротестовала мама.

— Нет, нет, маленький, ступай кушать! Все равно мне пора уезжать.

Оттого что тут вертелся игравший глазами воспитатель, прощание с мамой вышло натянутым и черствым. Смущалась и Елизавета Николаевна, смущался и Павлик, и только когда была уже в дверях, она прижала к себе сына и торопливо перекрестила его.

«Теперь уж мама совсем уехала!» С этой мыслью провел Павел и весь обед и всю ночь.

Ученье продолжалось.

Исстари заведенное, с давних пор одобренное, медленно вколачивалось познание в головы гимназистов. Точно вода в мельнице-толчее, со слабым шумом переливалась наука из голов учащих в мозги учащихся. Слабый и однотонный мельничный шум перемежался порою грохотом: поднимались волнения, «испытания», росли малые и немалые трагедии исключений, неповиновений, устрашений, все это пока еще не западало в сердце десятилетнего Павлика: слишком походило учение на учебу мадам Коловратко.

Но не прошло и месяца, как первая мысль Павлика, что «в гимназии не страшно», вдруг замутилась. Так доверчиво он встретил гимназию: ведь та же школа, что была в первый год городской жизни, почти те же товарищи. Павлик и думал больше не о науках: думал о маме, о своем одиночестве, о необходимости жить в пансионе. Гимназия пока была «одинаковая», о ней не думалось, и вот как-то сразу заострилась прежде спокойная мысль. Поднялись страхи.

Павел проходил со Стасем по гимназическому коридору и внезапно услышал за собою гневный окрик.

Обернувшись к актовой зале, он увидел директора, который что-то кричал, размахивая руками, а подле него на коленях стоял гимназист лет четырнадцати. И Павлик и Стась остановились. Около группы толпились воспитанники разных возрастов, и старшие смотрели на директора спокойно, привычно. Стал расспрашивать Павел, почему ученик на коленях. Никто толком не знал; говорили шепотом, что воспитанника за что-то назначили к исключению, и вот он молил о пощаде. Жесткое, темное, тупое чувство страха вдруг взворохнулось в душе Павлика. Ведь нечто подобное могло ожидать и его. Как же будет мама, милая мама, если он не кончит гимназии, если выгонят его? Откуда тогда он возьмет денег, чтобы облегчить ее жизнь? Жесткое, холодное предчувствие несчастья как крючком зацепилось за сердце.

— Пойдем, пойдем, не надо смотреть… еще директор подумает… — говорил взволнованный Стась.

Павлик еще раз встретился с директором в конце той же недели. Весь дрожавший, он посмотрел ему в глаза: не хочет ли директор и его выгнать уже сейчас? И не был директор в ту пору сердит, и глаза его смотрели рассеянно. Но обвеяло холодом Павлика: «В гимназии страшно!»

«В гимназии страшно!» — зажглось теперь в глубине сердца, и с этой мыслью стал Павлик ходить. Стало сторожким сердце, сторожким и отревоженным: не так просто было это придавленное однообразное молчание; не так просты были серые стены, таившие в себе плен; не проста была и эта затертая, обезличенная гимназическая премудрость. Первая же единица вдруг с неумолимой ясностью раскрыла все.

Учитель математики Чайкин вызвал Павлика к классной доске. С его слов записал Павел задачу и стал обдумывать, и сначала дело пошло хорошо. Павлик исписал цифрами уже половину доски, как вдруг, оглянувшись на учителя, заметил, что тот сидит к нему спиной и занят совеем посторонним делом: он подписывал тут же в классе балльники, которые должен был подписать на дому. Мысль, что ему никто не помогает, что все забыли и бросили его, внезапно оледенила душу Павла. Он знал, что одно слово преподавателя, ободряющий взгляд и он решил бы задачу. Но учитель был безмолвным и даже не глядел на него. С мольбою бросил Павлик взгляд на товарищей. Одни улыбались насмешливо, другие отрицательно качали головами. Сердце упало. Мысль, что он не решит задачи, наполнила его отчаянием.

— Федор Петрович! — взмолился Павлик к преподавателю.

Тот не отвечал.

— Федор Петрович! — повторил он и подошел к Чайкину.

Еще теплилась в нем надежда, но вот лицо учителя угрюмо повернулось к нему, старческий рот раскрылся:

— Пошел, оболтус! Решай.

Чувство обиды и боли вспыхнуло на сердце. Побледневший, глотавший слезы, Павлик положил мел на барьер классной доски и стал неподвижно, отвернувшись от класса лицом. Учитель все подписывал тетрадки. Павел уж не думал о задаче, не хотел думать о ней, и только с томлением и ужасом ждал звонка конца урока. Все в нем было оскорблено, все поднялось и ежеминутно было готово прорваться судорожным плачем. Наконец пробил звонок. Учитель спешно раздал тетрадки, обернулся к Павлу, с усмешкою оглядел его вычисления и, присев на мгновение к столу, молча влепил ему в классный журнал жирную единицу.

Он сейчас же ушел, и сейчас же Павлик забился в рыданиях. Пере пуганные товарищи обступили его и молча смотрели, как плакал и бился головой о парту этот десятилетний, с маленькими худыми руками, как слезы катились из его обиженных глаз.

— Не плачь, не плачь, — твердил ему Стасик, и губы его дергались. — Он не единицу поставил тебе, а черточку… черточку!

Увы! Павел знал, что была не черточка, а единица. Он видел ее собственными глазами.

После этого учитель являлся в классы, конечно, такой же, как всегда, не чаще обыкновенного вызывал Павлика, ставил разные отметки за ответы… О случае он, разумеется, позабыл; он не помнил и не мог помнить о том, как оскорбил маленькое сердце. Но с тех пор ужас перед математикой закрался в душу Павла, и, приступая ко всякой задаче, он прежде всего боялся и думал: вот опять в его клетке появится единица!.. Его оставят без обеда, лишат отпуска, потом выгонят из гимназии, и приедет мать, и будут у нее печальные, беспомощные, недоумевающие глаза… Что будет он делать с мамой? Чем будет кормить ее? Ведь у него, как у Стася, не было большого каменного дома, не было вице-губернатора отца; его отец умер, его совсем на свете не было. По всему свету ходили друг подле друга только они двое — он да мама, у которой не было ничего. Отчего это так? Кто велел, чтобы у мамы Павлика ничего не было, а все было у Стасикова отца? Может быть, и у того, чахоточного Кулика, с провалившимися глазами, тоже ничего не было, кроме дочерей, и поэтому его все гнали и бранили?

Возрастала и цвела жирным лопушьим цветом система угнетения, старая система старой жизни богатых и бедных, и равнодушно, не вмешиваясь в порядок, блистали своей фальшивой позолотой по субботам за всенощной — царские врата.