Целомудрие - Николай Крашенинников

Однако киргизы не были злы — скорее были они добродушны. Но и Павлик, тоненький, смуглый, с мягкими чертами лица, с блестящими ореховыми глазами, не был способен возбуждать неприязнь. Больше, чем кого-либо, он боялся Клещухина, но так случилось, что в эту же осень Клещухин заболел, и ею поместили в лазарет.

Самая жизнь пансиона протекала спешно, строго, однообразно, Приходили из гимназии в три часа, обедали и после обеда отправлялись на прогулку по главной улице или во двор пансиона. Двор был большой, пыльный, огороженный, как тюрьма, каменными стенами. Росло там несколько акаций да покрытых седой пылью берез. Чахлые кустики ютились вдоль стены смежного дома, принадлежавшего богатому купцу. Дом его заканчивался верандой, глядевшей в пансионерский двор, стена была здесь невысока. На задах пансиона высилась гимназическая больница; тусклыми своими квадратными окнами она походила на фабрику; дальше тянулись бани, погреб, прачечная и конюшня для лошади эконома. посредине двора стоял древнейший деревянный «цейхгауз», с лесенками и площадками, на которых бывало небезопасно сидеть. Пансион был трехэтажным; под классными его комнатами тянулись подвалы, в которых хранились запасы и старые пансионные вещи; служители с семьями жили там же.

Высилась еще над пансионерским двором справа городская пожарная каланча, и так странно бывало смотреть Павлику на маленького человечка, неустанно шагавшего на вышке ее. Все люди ходили по земле, а вот этот ходил в воздухе, высоко над крышами, и кружился на своей вышке, как белка в колесе.

На прогулку и отдых полагалось всего два часа; ровно в пять дядька уже потрясал колоколом к чаю, а за чаем наступало время зубристики. Точно пчелы жужжали по вечерам в исполинском улье. Блуждающие, лихорадочно блестевшие глаза, желтое лицо, пугливо растерянная улыбка — во т что видел перед собой Павлик ежедневно восемь лет подряд.

Случилось так, что на второй же месяц после поступления в гимназию Павлик захворал свинкой.

не знал он, как заразился; всего только раз, больше для смеха, ученик второго класса Кожухов, забияка и драчун, не дававший покоя всем маленьким, нарочно потер щеку своими ушами (так он пугал, грозя «заразить свинкой», всех малышей), а в субботу вечером заболела у Павла голова, и утром он не мог раскрыть рта, чтобы поесть за чаем хлеба. Точно шишки выросли за его ушами. Он дотронулся до них, стало больно, и Павлик заплакал.

— Меня Кожухов заразил ушами! — объяснил он дядьке Мортирину.

Ворча дядька надел на него пальто и повел в больницу. Фельдшер Захар Степаныч сидел на крыльце и рассказывал дьякону о происках Англии, которую ненавидел.

— А вот вам еще березовик! — сказал про Павлика дядька.

Захар Степаныч подавил у него за ушами и присвистнул.

— В заразное! — отдал он служителю краткий приказ.

Павлик не мог вынести страшного повеления и заплакал навзрыд. Слово «заразное» оглушило его. Ему тут же представилось, что он к вечеру умрет.

— Мама, мама! беспомощно закричал он.

Улыбнулись трое: фельдшер, дядька и больничный служитель — татарин Салимбай.

— Ничего, ничего, ваша благородия! — сказал Павлику татарин и похлопал его по плечу. — Ничего не будит. Все будит хороша, а плакать нельзя: кавалер плачит — барышня смеется.

Павел поглядел в его лицо: было оно розовое, доброе, с седой бородкой, подстриженными усами. Все сияло оно серыми глазами, сияло, как старенький, ярко вычищенный медный тазик.

— Да я и не боюсь! — сказал он и зашагал в сопровождении татарина в заразное отделение.

Они вошли в другую дверь; их встретил служитель в белом фартуке. Тучная фигура в больничном халате мелькнула в глубине палаты и скрылась. Салимбай опять похлопал по плечу павлика и сказал добродушно:

— Вот еще один господин свинка пришел. Ай-яй, хорошо! Самый хороший людя собрались: два скарлатина, один свинкам, один чесоткам — все людям хорош!

Так говорил он добродушно, такой смех и такая ласковость струилась с его лица, что Павлик не устрашился даже жуткого названия «скарлатина», Он сам засмеялся; правда, в глазах его сверкнули слезинки. Не страшно было с этим седеньким стариком. Павлик только схватился за него, когда тот собрался уходить.

— Нет, вы не уходите! — сказал он просительно и снова вцепился в рукава Салимбая. — Вы не уходите отсюда, оставайтесь здесь!

Салимбай снова рассмеялся, покачал головою.

— Моя места — другая сторонка; а здесь тоже хороший людя! — Он указал на служителя в белом фартуке. — Трифин Никлаич хороши господин, а я чай буду пить приходил, сахаром кусать, лепешкам ашать, Каждый день буду приходил, вот как!

Нечего делать, Павлик присел на койке. Лицо его увяло, хотелось плакать. Служитель Трифон Николаич снял с него блузу и надел парусиновый халат.

— Неужели здесь чесотка и скарлатина? — спросил его Павел дрожащим голосом. — И я буду спать вместе с ними?

— Ихние комнаты окончательно отдаленные. — хрипло ответил Трифон Николаич, упираясь на «о». Притом у них и скарлатина уже прошедши — при всем желании не могут такой заразить.

Опять в глубине коридора промелькнула грузная фигура в халате.

— Кто это? — тревожно осведомился Павлик.

Трифон Николаич объяснил: Клещухин. И Павлик содрогнулся.

— Как, здесь Клещухин? — спросил он. Руки его дрожали. Он почувствовал, как на затылке шевельнулись волосы.

— Уж скоро выпустють.

Служитель не успел закончить фразы, как за Павликом раздалось шарканье туфель,0 и тучная фигура Клещухина появилась в дверях. Его лицо, с круглыми омертвевшими глазами, безбровое, с веками без ресниц, казалось теперь еще более ужасным, потому что покрыто было местами каким-то белым порошком. Павлик замер и в трепетном волнении смотрел, как подходил к нему этот огромный, с провалившимися рыбьими глазами, пыхтя, как паровоз.

И он пригнулся, как под вихрем, когда пронесся над ним смрадный шепот Клещухина:

— И ты пожаловал, и Жучок захворал.

— Уйдите!.. Уйдите от меня! — вдруг закричал, не помня себя, Павлик и затопал ногами.

Точно сквозь сон, в тяжком тумане видел Павлик, как пристально и жутко поглядел на него Клещухин.

Вечером служитель Трифон Николаич зажег висевшую на стене лампу и, оправив Павлику постель, начал устраивать вторую, стоявшую у печки.

— Кто же здесь ляжет со мной? — спросил его Павел.

— Приказали Захар Степаныч первую ночь мне именно здесь отдежурить.

Страх отступился от сердца Павлика. Он не будет спать один, его не оставят одного близ страшного Клещухина. Впрочем, было бы лучше запереть дверь на крючок.

Он так и сказал Трифону:

— А можно мне запереть нашу дверь на крючочек?

Служитель, уже забравшийся под одеяло и шептавший молитвы, спросил его сонным голосом:

— Чего?

— Дверь бы на крючочек, — просительно повторил Павел.

Трифон Николаич отказал кратко:

— Не полагается. Дверь ведь казенная и крючков не имеють.

Он вскоре захрапел, а Павлику не спалось. Ломило голову, жгло и горле, было больно двигать глазами на сердце висла тоска.

— Мама, мама, я же болен свинкой, а ты не знаешь! — почти закричал он, внезапно и жутко вспомнив о маме.

— Че-го? — оборвав храп, спросил во сне Трифон Николаич и еще добавил невнятно, на старую тему: — Таковых не полагается.

Ночь. Лежит и молчит Павлик. Ожесточение наполняет сердце его. Вот лежит он, маленький, еще одиннадцати лет нет ему, а все его бросили, и все спят. Лампа уныло мигает узким, кривым, приспущенным пламенем. Вот если бы у Стася была свинка, его так бы не бросили: он лежал бы в богатом доме, окруженный всеми, а Павлик лежит один, на жестком мочальном тюфяке. Разве он, Павлик хуже Стася? Чем? Он поэмы читать умеет, рисовать может, а Стась нет. Зачем же его все забросили?

— Непременно напишу маме, чтобы взяла меня из пансиона, — решает он и угрюмо встряхивает головою. — Уеду из города, буду в деревне охотиться за дичью и кормить маму; без ученья вместе и проживем.

Среди ночи, среди летающих голубей, которых Павлик ловил руками, так много их было, сделалось ему холодно. Точно змеи ползали по нему. Он раскрыл глаза. Пучеглазая обезьянья морда торчала перед ним в сумраке; одеяло было сброшено на пол. Клешухин сидел в белой рубашке на его постели и гладил его шершавой лапой по груди и рукам.

— Оставьте меня, оставьте, я пожалуюсь на вас Трифону Николаичу! — закричал Павлик и проснулся.

Клещухина не было. Во всем тело стояла дрожь, волнующая, утомляющая, подобная той, какой раз было охвачено тело Павлика, когда перед ним купался кадетик Гриша Ольховский.

Утром в комнату Павлика привели еще заболевших свинкой. Все трое были башкиры, двое — маленькие башкирята в заплатанных казенных блузах, а третий — долговязый Исенгалиев — пара Павлика. В комнату Трифон Николаич внес еще три койки и всех заболевших облек в халаты. Стало много народа, был рад этому Павел. Теперь уж не страшно было, что придет Клещухин.