Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник) - Валерий Могильницкий

И наконец сбылось! В 1945 году Эстер выезжает из Долинки в Караганду, в других городах, в Ленинграде, Москве, ей жить запрещено. Но она счастлива, ее душа на небесах!

Я еду на свободу,Везет мне, слова нет.И в теплую погоду,И раньше на пять лет.Я еду на свободу.Прощай, мой спецбарак!Пройдет не больше года —Со всеми будет так.Я еду на свободу.Прошу не забыватьСтихи мои уродыИ их слепую мать.Я еду на свободу.Надеюсь, не вернусь.Забуду анекдоты,Торжественно клянусь.

В Караганде она работала статистиком в областной детской больнице в Михайловке. Однажды на проспекте Сталина (ныне Бухар-Жирау) встретилась с Михаилом Ефимовичем Зуевым-Ордынцем. Вернее, он первым поздоровался с ней, а так бы она его не узнала, так он изменился! Поседел, согнулся, лицо в морщинах… Не признать былого, молодого, красивого, каким Миша был в Ленинграде, сотрудничая с ней в журналах «Резец» и «Чиж». Вот что делает жизнь с людьми, отсидевшими в Карлаге! И только по приветливому взгляду добрых глаз Зуева-Ордынца она поняла, кто перед ней.

— Никак передо мной известный писатель! — крикнула она смущенному Михаилу Ефимовичу. — Сколько лет, сколько зим!

По совету М.Е. Зуева-Ордынца она стала ходить на собрания литературного объединения при редакции областной газеты «Социалистическая Караганда». Здесь познакомилась с поэтом Наумом Коржавиным, сыном Сергея Есенина Александром Есениным-Вольпиным. О встрече с ней рассказал в 1990 году на страницах газеты «Индустриальная Караганда» Михаил Бродский. Вот что он вспомнил:

«Надо сказать, что литобъединение было полнокровным. Собирались на его заседания часто и охотно, занимались с азартом. Спорили, ругались. Критиковали друг друга и, кажется, никогда не ссорились. Но мнения о прочитанных стихах, рассказах были диаметрально противоположные. И… авторитетов не было. Даже Коржавин, который, бесспорно, был на 10 порядков выше всех нас, не всегда мог поставить все точки над „и“. И лишь руководитель литобъединения Николай Алексеевич Пичугин, хлопая по столу своей костлявой старческой рукой, прекращал „базар“.

И вот однажды после очередного бурного обсуждения чьих-то виршей я увидел незнакомку, которая безмолвно и тихо взирала на наш бедлам… Естественно, я знал каждого не только в лицо, но и по имени-отчеству. Правда, не знал, кто есть кто. Такое любопытство не поощрялось только по одной простой причине — распространяться о чем-либо в то время было не принято. А главное — небезопасно: каждый боялся нарваться на сексота-осведомителя. А такие осведомители в те годы были не исключением, а правилом. Поэтому вновь приходящий говорил только фамилию, имя, отчество и только то, что считал для себя необходимым. К тому же в устоявшемся объединении новички появлялись редко».

И далее:

«Появление Эстер Паперной не могло остаться незамеченным, хотя и сидела она в самом дальнем углу кабинета, на краешке стула вдалеке от массивного стола, за которым расположились мы, завсегдатаи. Дело было не то в конце зимы, не то в начале весны. Только я хорошо помню, что на ней было черное, потрепанное демисезонное пальто и такая же черная фетровая шляпка с небольшими твердыми полями. Сидя в своем уголке, она изредка снимала очки с толстыми стеклами и не торопясь протирала их платочком. При этом глаза ее сильно щурились, и сеточка морщин разбегалась по ее лицу…

Постепенно Эстер оттаивала, а может, и смелела. На заседаниях вела себя все активнее. Ее критика была не по-женски резкой и безжалостной, ироничной, а порой даже безапелляционной: „Это барабанные стихи, далекие от поэзии“. Или: „Из вас, голубчик, никогда не получится писатель, зачем вы себя насилуете?“

Свои стихи она читала редко, с опаской и неохотой. Теперь, задним числом, я понимаю, отчего это происходило. Ведь через то, что она прошла, слава Богу, мы не прошли».

Да, конечно же, Михаил Бродский не проходил через стены лагерей. Но в литобъединении было немало зэков и зэчек. И поэтому все они с восторгом восприняли стихи Эстер Паперной, которая языком поэзии выражала правду жизни, а не лживую патетическую чушь о великом Сталине, стройках СССР и так далее. Особенно многим запомнились ее стихи «9 мая 1945 года». Вот эти строки:

Девятое мая — ликующий день,Как будто природа самаНавеки согнала природную теньИ солнцем пьяна без ума.Четыре мучительных года прошлиКак длительный черный кошмар,Но Родины нашей сгубить не смоглиНи бомбы, ни кровь, ни пожар.Сегодня мы счастливы все как один,Хоть многих прошибла слеза.И, как ни коряво, от самих глубин,От сердца хочу я сказать:Пусть будет здоров наш Советский Союз,Пусть, хлеба и мира полна,Забудет страна, как отброшенный груз,Проклятое слово «война».Пусть будет здоров наш родной СэсэсэрНа долгие годы — века,И пусть наши внуки не знают совсемПостыдное слово «зэка».

«Постыдное слово „зэка“»… Теперь это слово стало не постыдным, а гордым. С гордостью носила это звание и Эстер Паперная до конца дней своих. После смерти Сталина в 1953 году она уехала во Львов, а затем после полной реабилитации вернулась в родной Ленинград. Она постоянно печаталась в «Литературной газете», в толстых журналах. В редакциях она, словно оправдываясь, говорила о своем минувшем: «Прошла Карлаг, как видите, живой осталась… Такая доля — Долинка моя».

Глава двадцать шестая

Ласточки свободы генетика

Высокий красивый еврей с копной черных волос на голове, карими печальными глазами и большими руками — это и есть Владимир Павлович Эфроимсон, заключенный Степлага, крупный ученый-генетик, доктор биологических наук. Он пострадал еще в юности, учась в Московском университете, откуда был изгнан за то, что выступал в открытую против лысенковщины.

Исключенный из университета, Эфроимсон тем не менее не порвал со своей профессией и поступил на работу в государственный рентгеновский институт. И опять «сорвался»! Арестовали его любимого учителя, заведующего кафедрой генетики, профессора С. С. Четверикова и по приговору ОСО выслали из Москвы. Эфроимсон выступил в его защиту, но поплатился за это увольнением из института, хотя его труды по генетике высоко оценил будущий Нобелевский лауреат Герман Меллер.