Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков

дочь за него выдавала, – то впивалась в зятя глазами как-то даже ужалисто!)

Сколь силы еще в ней! На зароде – стоге сена – ей до сих пор замены нет. Легкая и шустрая, только и мелькает вилами, укладывая новые пласты, что накидывали ей снизу зять, дочь и внук. Конечно, жалуется потом на спину.

Сейчас уже все добрые хозяева тракторами косят, а они все по старинке – вручную! Потому что Кондратьевна не сдается. На покосе бегает в гору и с горы, как девчонка, – валки переворачивает для просушки, потом сено сгребает и таскает к стожку. Иной раз только спустится в балку к роднику, чтобы рассказать внукам: какая вкусная была здесь вода в ее детстве!

Вспомнив летний покос, они выпили еще, отгоняя ладонью мух от сладеньких стаканов. В такие минуты Кондратьевна вспоминала своего покойного супруга:

– Я как мужа схоронила, так и жить-то начала!

Муж был шофером и нрава буйного.

– Слава богу, прибрал его… Боялась, страсть! У его в кажной деревне бабенка имелась. А как приезжал из рейсу, так и гонял меня! То ли те шибче любили, то ли сына родить ему сулили!.. Мы даже в лес от него бегали с дочками, прятались.

– Так уж и управы не было? – сочувствовал зять.

– Случалось!

Теща неожиданно зашлась в кашле, сотрясаясь сухой грудью. Потом сказала с легким сердцем:

– Баню раз стопили. А Надюха твоя, бедовая была девчонка, прокралась в баню-то и натерла полок жгучим перцем!..

Старушка поерзала на табурете, изображая мужа на полке. И будто сама потихоньку к нему присела.

– Да, вот так и жили-пожили, щастье удили! А только девок наплодили…

Женился Вася на младшей дочери и не сразу понял, что взял в приданое несчастливую долю чужой семьи. Молод был – подтрунивал, сильным был – успокаивал. С годами устал – просто соглашался.

Но на судьбу никогда не пенял.

– Не было мне счастья с детства, – углубилась старушка в прожитую жизнь, сметая крошки со стола в ладонь. – Отец от нас ушел, када я маленькой была! Завел другую семью и бросил нас, папка-то! Только брата и взял с собой. Зажиточный был, кузнецом робил, пасеку свою имел… Мамка опосля попивать стала, своевольничать почём зря, на свободе-то спортилась…

В тишине избы скрипнула половица. Это рыжий кот прыгнул хозяйке на колени; потерся сухопарой мордой, метя слюнкой ее морщинистое запястье.

Теща всхлипнула, привычно не понимая всего того, что касалось отца:

– Да ты видел его этим летом, приезжал ко мне отец-то. Может, в последний раз виделись, старенький уж совсем! Волоски ерошутся на ветру, как из машины вылез… Брат подкатил, любо глядеть! Прощения у меня просил батька-то: мол, прости, Люба! Взял бы тогда к себе, можа, по-другому у тебя жизнь сложилась!..

19

Сказала грустно. Сжалась, потемнела, как прошлогодняя мерзлая картошка: дряблая снаружи и прозрачная внутри.

– Сейчас-то плохо, что ли? – спросил зять с добром.

Но нарвался:

– Сынок твой приходил уже с утра: дай, баба, грушовки похмелиться!

– Играет еще, – отмахнулся Вася.

– Вот и то-то, что тянется за тобой. Шайтан ты, сивый! Пять коров дёржут, бычков сдают, а возьмут и купят какую-то хрень – компютор!

– Пусть. Сыну надо.

Мохеровый берет тещи сбился на одно ухо, другое открылось и темнело густой старческой кровью.

– А Надя? – не унималась Кондратьевна. – Тыщу получает на почте, а по сто тыщ возит на велосипеде! А вдруг кто позарится? – не дождавшись ответа, рассудила по-своему. – Вот возьму топор и буду следом бегать!..

Еще немного, показалось вдруг Васе, и жаловаться начнут все вещи в доме: будто зябнут подошвы утюгов, заедает моль драповые пальто, скачет давление у полуживого телевизора, сырые коробки душит грудная жаба, головокружение у сломанного барометра.

Зять поднялся, ссутулился, нагнув седую голову раньше порога:

– Пойду я, Кондратьевна.

– И то, пора!

– Сына налажу корову поискать.

Теща поправила мохеровый берет, взбив его, будто пышную прическу:

– А кто у тебя вчерась песни-то пел?

– Да с прорабом выпили малость, – тоскливо глянул зять на пустую банку.

– Хорошо поет! Тоскует… – рассудила по-своему. – Городской. Нету ему тут схожести. Но уважительный. Кто поет – плохим не будет.

– Пойду я.

Вышли во двор.

Таджики-строители уже поели и мыли посуду в роднике.

– Собираются домой, поди? – кивнул зять на рабочих с юга. – Снег уж за горой.

Теща привыкла жаловаться на постояльцев, но все же любит их. Особенно Мишку, большеглазого и шустрого парня, похожего на цыгана: «Вот ведь, оглаеды, опять меня в разор ввели!» – показала она рукой на тучную капусту.

В огороде у нее порядок, ботва убрана; лишь вдоль забора стоят в два ряда кочаны капусты на высоких бирюзовых ножках.

– У плетня-то не видать было! Кочаны большие, я хожу – издали радуюсь. А тут Мишка зовет: иди баба, поешь с нами шурпу. Я поела. Вкусно! С капустой однако. Где взяли-то? – кивают хитро. А потом подошла близко, как глянула – а кочаны-то подрезаны с тылу!.. Ах вы, окаянные! А вы, грабители!.. А Мишка, гадец такой, моргает глазами: мол, ничего, баба, ничего, отрастет!

Кондратьевна сжала сухонькие кулачки, обдавая зятя каким-то звонким и ерзающим на редких зубах смехом:

– Борода, говорю, у твоего шайтана отрастет!

Таджики сидели у костра и ласково кивали издали хозяйке, прикладывая ладони к груди.

Она тоже стала кивать, провожая зятя до калитки.

И уж было вернулась обратно, но увидела у ручья чужих коней. Паслись в низинке на сочной травке.

– А-ну, гыть, воры! – крикнула старушка звонким фальцетом.

Даже таджики привстали, вытянув шеи.

Схватив прутик, Кондратьевна подбежала к лошадям, замахнулась, но отступила, все же побаивалась большого стреноженного мерина, неповоротливо отступающего к ручью. Почувствовав слабину, лошади остановились и даже потянули к старушке умные морды, вдыхая ноздрями сытный запах ее фартука.

– Ишь вы, гривы нагнули, окаянные!..

В голове зятя всплыло опять: умру, мол, все бульдозером сравняешь… Он даже глянул мельком на усадьбу тещи, представляя на миг голую поляну и тропинку, по которой теща ходила за водой к ручью. Нет! Осиротеет деревня!

Отойдя уже далеко от калитки, Вася остановился и оглянулся еще раз: Кондратьевна прислонилась к заборчику, опираясь на хлипкий прутик, и хитро смотрела ему вслед, будто знала его мысли!

Она знала деревню, как свою ладонь. И была ее частью – незаметной и неотъемлемой. Помнится весной было, он заменил стойку под перила: сделал второпях, из сырой талины. А осенью теща первой заметила – что под стойкой вылезли крючковатые грибы, затекала дождевая вода.

Кодратьевна и сама была похожа на опенок с крыльца: такой же