Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

она пойдет? Где будет жить? А Сонъи? Хванге? Как сможет устроить их жизни женщина, потерявшая мужа?

— Никак, — проговорила вслух Елень.

— Что? — спросила дочь недоуменно.

Мать на это лишь улыбнулась и объяснять ничего не стала. Она сидела, привалившись к опорному столбику, и смотрела на горы, величественно возвышавшиеся перед глазами, держала дочь за руку и молчала.

А вечером, собравшись все вместе, ужинали на террасе. Капитан поглядывал на головы детей, склоненные над мисками с супом, на Елень, сидящую по правую руку, на Анпё и Гаыль, которые хоть и сидели за отдельным столиком, но находились здесь же — на расстоянии руки — и сердце омывало радостью, и на душе царил покой.

Солнце село, и Соджун предстал перед Елень с лекарствами. Женщина смотрела на капитана и стягивала на груди полы ханбока, и мужчина замялся. Он прошел в комнату, поставил столик и опустился позади Елень, глядящей в сторону. Соджун смотрел на нее, и ему тоже было неловко. Пламя свечи потрескивало, колеблясь от дыхания людей, и Елень, как завороженная, смотрела на него. Соджун, сидящий сзади, видел перед собой ее напряженную спину. Он вздохнул, чтоб обратиться к ней, как ханбок соскользнул на пол, обнажая хрупкие плечи, и мужчина замер. Вчера, когда он перетягивал Елень, был так зол на себя и отца, что руки дрожали, а челюсть сводило от бессилия, и он думал, что эта злость пройдет со временем. Но сейчас чувствовал себя хуже. Вчерашние красно-синие полосы теперь были фиолетовыми, а царапины вздулись, уродуя молочную кожу. Руки капитана задрожали. Елень, не видя этого, решила, что он ждет, когда она сама развяжет завязки, но едва потянулась к ним, как тут же застонала, закусив губу. Соджун будто очнулся.

— Я сам, вы не сможете, — сказал он.

Он сидел позади. Сидел так, что она его не видела, только чувствовала между своими лопатками его горячее дыхание, чувствовала, как мужские руки скользят по повязке, разматывая слои, и с каждым новым слоем ее все больше охватывал стыд, и, когда последний слой соскользнул с груди, обнажая ее, Елень даже попыталась отодвинуться. Соджун, заметив это, остановил, положив обе ладони на острые плечи, женщина замерла.

— Не шевелитесь, — едва слышно проговорил он, а голос выдавал его с головой.

Пламя свечи едва слышно потрескивало. Язычок дрожал, то кланяясь, то вновь выпрямляясь. Он казался живым существом, и Елень не сводила с него глаз, стараясь не обращать внимания на прикосновения чужого мужчины, чьи пальцы касались израненного тела. Когда они делали больно, женщина вздрагивала, и капитан замирал. Она чувствовала на затылке его вопрошающий и немного напуганный взгляд, ведь он точно не хотел причинять боль, и замирала в ответ. Когда раны были обработаны, Соджун протянул Елень под руку край широкого лоскута ткани. Женщина чуть повернула голову.

— Нужна новая повязка, — только и сказал он.

Елень послушно прижала край к груди, и тут же охнула: капитан потянул на себя полотно. Его жесткие, немного шершавые ладони скользили по тонкому стану женщины, накладывая повязку слой за слоем, натягивая ткань так, что дышать было трудно. Елень сжала зубы и молчала. Молчал и он, лишь горячие дыхание касалось кожи, когда капитан склонялся к женщине. Она сидела, смежив веки, пытаясь не думать о том, что сейчас происходит, но лишь сильней чувствовала присутствие рядом с собой, сидящей полуголой на шелковом тюфяке, чужого мужчины, чьи руки так споро скользили по груди. Она не видела этих рук, но уже знала: они теплые и шероховатые из-за старых мозолей, которые порой цеплялись за ткань.

— Вы ходили к отцу? — тихо спросила Елень, потому что сидеть в тишине становилось невыносимо.

Соджун замер и посмотрел на нее. Она не увидела этого — почувствовала.

— Вы еще спрашиваете? — изумился он и продолжил накладывать повязку.

— Он ваш отец.

Соджун вздохнул.

— Господин…

— Скажу лишь для того, чтоб вам было спокойно: я всегда тяготился этим домом. Я никогда не жил там, как хочу. Был примерным и послушным сыном, но никогда не был счастлив. Я даже не задумывался о том, что можно быть счастливым дома, пока…

Он запнулся и замолчал. Соджун делал вид, что сосредоточен на закреплении завязок под рукой Елень, а сам молчал, потому как испугался: соврать этой женщине он не сможет, а значит скажет правду, а она — эта правда — такая, что ее лучше бы и не знать, поэтому и молчал. Но когда поднял лицо, встретился глазами с Елень, и она стыдливо опустила взгляд и даже попыталась прикрыться рукой.

— Я ходил туда, — вдруг сказал капитан, и Елень подняла глаза.

Соджун не смотрел на нее. Он был занят делом, но понимал: она ждет ответа.

— Я ходил туда, но меня не пустили даже на двор, — признался он, вздохнув, — отца не было, но слуги не посмели его ослушаться. Он в добром здравии. И да, вы правы, что бы он ни сделал, не перестанет быть моим отцом. Но повторюсь: я сожалею лишь о том, что не ушел раньше. Сделай я так, вы бы не умирали сейчас от стыда. Да, теперь вы знаете о моих чувствах, но они ни к чему вас не обязывают. Это мои чувства и лишь я несу за них ответственность.

Елень молчала. Конечно, ее тяготила мысль о ссоре отца и сына, причиной которой была она, но спорить с капитаном не решалась, да и не хотела.

— Я удивляюсь: как у такого жестокосердого отца такой добрый сын, — едва слышно сказала она.

Соджун усмехнулся и, запахнув на Елень свой ханбок, стал завязывать пояса.

— Вы заблуждаетесь, я не добрый. Причина моего отношения к вам — не доброта. И как вообще меня можно назвать добрым? Вы забыли? Я — убийца.

— Вы…, — перебила с каким-то отчаянием Елень.

— Я знаю, вы хотите сказать, что я солдат. Что это был приказ. Что такова судьба… Ошибаетесь. Если бы в ту кровавую карусель не угодила ваша семья, я бы никогда не засомневался…

— Господин!

— Но поверить в предательство своего друга я не могу! И не стану! Мне проще усомниться в праведности происходящего!

— Но…

— Не шевелитесь или вы хотите, чтоб я еще раз вас перетягивал?

Елень не сводила с него напуганных глаз. Такие