Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

напуганный. Син Мён тоже был застигнут Соджуном врасплох. А тот мимо него спускался с крыльца и поправлял пояс, где висел в ножнах меч, и на солдат, как и на начальника стражи, не смотрел. Бесшумно и неспешно он спустился по ступенькам к сплетникам, взял у одного копье, взвесил на руке, чуть подбросив вверх, и только потом посмотрел на подчиненных.

— Черен плох, занозу можно поймать, — сказал он и протянул солдату, — отнесите мастеру — пусть остругает, как следует.

Солдат только взялся за черен, как Соджун дернул на себя копье. подчиненный, не устояв на ногах, налетел на капитана, испуганно вытаращил глаза и даже перестал дышать: глаза капитана были как само острие копья — не шелохнуться.

— Даже на ногах не держишься, — проворчал Соджун, — тренируйся больше, а не языком мели, как базарная торговка.

С этими словами он оттолкнул от себя солдата, и тот шлепнулся наземь, так и не выпустив черен копья, а Соджун пошел дальше, даже не посмотрев ни на подчиненных, ни на начальника.

Син Мён проводил его глазами и промолчал.

Гаыль вместе с Анпё ходила на рынок, а, вернувшись, рассказала, что город судачит о сыне министра финансов и его наложнице. Никто толком не видел этой самой наложницы, но одни ее описывали, как красавицу, другие — как ведьму, околдовавшую красавца-вдовца, но оба лагеря сошлись на одном: капитан является преступником, коль нарушил закон Конфуцианства о Сыновней почтительности, а значит должен предстать перед законом, если не хочет, чтоб от него отвернулись духи рода. Не дело менять дом родной на женщину!

Елень слушала рабыню и мрачнела. Если столько толков ходит среди черни, то, что творится во дворце, даже представить страшно, и госпожа весь день не находила себе места. Сердце сжималось от тревоги, которая отпустила, лишь когда Соджун переступил порог усадьбы. Женщина ощутила, как кулак в груди разжался, и она смогла вздохнуть спокойно, и он, ведя в поводу коня, улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.

Елень заглядывала ему в глаза, но стоило ему поймать этот изучающий взгляд, как она отводила взор. Ее пальцы с иголкой споро сновали, латая дыру в рукаве, — капитан зацепился за гвоздь в конюшне магистрата, — и ни о чем не спрашивала. Соджун поглядывал на ее склоненное над одеждой лицо и готов был улыбаться. Увидев ее во дворе, он напрочь забыл обо всем, что произошло на службе: и о разговоре с солдатами, и о пересудах за его спиной, и о встрече с отцом, от воспоминаний которой так болело сердце.

Они столкнулись перед дворцом, и отец прошел мимо, будто и не заметил отпрыска. Будто и не стоял там Соджун во главе отряда стражи. Будто это был кто-то другой, а не единственный сын. Капитан магистрата стоял, согнувшись в поклоне. Поля чжонрипа были плотными — не рассмотреть, кто стоит перед тобой, — и поэтому он увидел лишь, как мимо него прошли чиновники, шелестя шелком одежд — Соджун видел лишь их ноги. Ни одна пара не замедлила хода, ни одна не остановилась. Он слышал голос отца, тот не дрогнул и не утратил и на миг силы, когда политик узнал сына, и тогда сердце капитана заныло…

— Как вы себя чувствуете? — спросил Соджун, чтобы отвлечься от мыслей об отце.

Елень перерезала нить и бросила на него взгляд.

— Мне уже лучше, хотя меч, наверняка, не смогу поднять, — тихо ответила она.

— Меч?

— Меч, чтоб защитить вас. И лук я натянуть пока не могу: в глазах темнеет, — призналась Елень.

Соджун усмехнулся, но улыбка слезла с его лица, когда он заметил, насколько серьезное у госпожи лицо. Холодок пробежал вдоль позвонков, скатываясь ледяным горохом вниз: так смотрел он сам, когда готовился к удару.

— Вы выбрали самый сложный путь из всех имеющихся…

— Но это мой путь! — перебил Соджун. — И вы правы: я выбрал его сам! Впервые выбрал я…

— Вы лжете! Вы уже однажды сбежали от своего отца. Вы были молоды, у вас на руках был новорожденный сын, и вы сбежали в провинцию, — перебила Елень громко, и капитан вынужден был замолчать.

— Я сбежал. Тогда сбежал. Признаюсь в этом, — согласился Соджун, — но сейчас другой случай. Сейчас я не сбежал, а просто ушел с теми, кто дорог моему сердцу от того, кто готов уничтожить меня как человека. Если… если вас убьют…

Он запнулся, испугавшись и мыслей, и слов, которые жгли страшнее каленого железа. Опустил глаза, взял Елень за руку, уколовшись иголкой, но даже не заметив этого.

— Если вас убьют, я умру. Я перестану существовать как человек. Останется лишь оболочка, которую скидывает весной цикада. Пустая и бессмысленная оболочка.

Он держал руку любимой женщины в своей. Он хотел бы гладить эти пальцы, прижиматься щекой к ладони, целовать ее, но сейчас просто перебирал пальцы и не поднимал глаз. Она смотрела на него и не знала, что сказать.

Человек может привыкнуть ко всему. Он привыкает, даже если поначалу новое дело ему кажется страшным и неприятным. Пройдет день-другой, неделя, месяц, и он привыкнет. Привыкнет, даже если это доставляет боль. Такова человеческая природа.

Вот и Соджун привык. Привык к косым взглядам, привык к шепотку за спиной, стоило лишь отвернуться… Но он так же привык не обращать на это внимание, пока однажды в стражницу не вошли двое солдат. Один из них был крупный, упитанный мужчина, любивший вечерами прикладываться к бутылке, отчего его лицо всегда было красным, а второй смотрелся подле своего товарища щуплым и слабым. Соджун еще толком не рассмотрел физиономии этой парочки, еще не успел вспомнить их, а ладонь сжала рукоять меча. Сузившиеся глаза смотрели, прожигая насквозь.

«Нелегкая их принесла, —думал капитан, провожая их глазами,— да еще и сейчас, когда и так много разговоров о нас с госпожой. Как бы масла в огонь не добавили. Хотя…»

Нет, Соджун ничего не забыл. Не забыл о том, в каком состоянии застал Елень в конюшне. Не забыл ее повязок и синяков. И судя по рожам солдат, они тоже не забыли: щуплый, узнав Соджуна, запутался в собственных ногах и расстелился на земле. Его приятель наклонился, чтобы помочь встать, но щуплый что-то быстро сказал, и красномордый обернулся, встретившись глазами с капитаном магистрата. Ох, если бы можно было убивать взглядом…

Тогда