Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

стременах. Он лишь раз оглянулся на Хванге. Малыш и лошадь летели над землей так, будто были одним целым. Соджун еще раз ударил кнутом: конь вытянулся в струнку.

Когда показались стены города, начался дождь. Его тяжелые капли били по чжонрипу, грузные бусины, иногда ударяли по лицу, но капитан не обращал внимания ни на одно, ни на другое. И тут Соджун увидел всадника. Вершник был настолько дороден, что лошадь под ним бежала легкой трусцой, но вдруг перешла на рысь, хоть и шла тяжело.

— Сонъи! Это сестра! — закричал Хванге и припустил.

Чжонку сравнялся с отцом, и тот по глазам все прочитал.

— Госпожа, — едва вымолвил юноша, а Соджун уже охаживал своего верного жеребца. Дети едва поспевали за ним.

Перед въездом в город как всегда тянулся длинный шлейф путников, желавших попасть в Ханян. Соджун, лишь чуть сбавив скорость, сунул руку за пазуху, вытащил круглую бирку с красной печатью, поднял ее над головой и, минуя очередь, влетел в открытые ворота, Чжонку — за ним. Да, в городе нельзя было нестись вскачь, но… Сердце стучало так же сильно, как и сердце коня, несшегося галопом по опустевшим улицам Ханяна. Дождь стоял стеной. Над головой грохотало, а в душе неистовала буря — куда там Небу!

Ворота были не заперты. Они стояли раскрытыми настежь, и Соджун, успев наклониться, влетел во двор. Там, у крыльца, что-то происходило, что-то настолько интересное, что на хозяина, вернувшегося так неожиданно, никто даже не обратил внимания. А потом Соджун услышал женский плач и глухие удары: так выбивают соломенные тюфяки. Тут капитан Ким увидел, как над чем-то, лежащим на земле, поднимается палка. Она поднимается медленно, а затем быстро, стремительно обрушивается на какой-то сверток. Раб, выбивающий тюфяк, еще не успел поднять палку для нового удара, а стрела с граненым жалом слетела с тетивы и воткнулась между рабом и свёртком, древко зловеще затрепетало. Челядь ахнув, шарахнулась назад, а слуга уронил свое орудие.

— Господин! — раздался отчаянный крик, и капитан узнал Гаыль. Она сидела на земле и поддерживала связанного по рукам и ногам Анпё, светлая рубаха которого была в разводах крови. Узнав Соджуна, он попытался встать, но неуклюже завалился обратно. Гаыль подхватила его, усадила.

Небо рыдало. Дождь бежал по лицам напуганных людей, согнанных, как скот, перед хозяйскими покоями. На земле местами уже собрались мутные лужи. Соджун шел по двору, скользил взглядом по лицам черни и не находил среди них Елень. Он присел и разрезал веревки на Анпё, а глазами все шарил и шарил. Капитан посмотрел на отца, а у того на губах играла злая усмешка. Так смотрит кот, который хоть и упустил птицу, но зато насытился ее птенцами. И он молчал, стоя там, на крыльце, заложив руки за спину, холодно и дерзко глядя в глаза единственному сыну. Соджун выпрямился. Он уже хотел о чем-то спросить отца, как тот опустил глаза на сверток циновки и улыбнулся. Сын перевел глаза на циновку, и в который раз почувствовал, как жизнь вытекает меж пальцев. Волосы шевелились на затылке, а нужно еще размотать эту циновку, увидеть ЕЕ там, понять и учиться жить без…

Капитан опустился на колени перед свертком, стал раскручивать циновку, Анпё и Гаыль помогали… У него не дрожали руки, когда он впервые взял на руки сына; не дрожали, когда он только начал обучаться воинскому делу, хотя там от ладоней было одно мясо; не дрожали никогда, но сейчас…

— Госпожа! — зарыдала Гаыль, а за ней и Сонъи. У Чжонку вытянулось лицо.

Соджун, стоя на коленях, бережно приподнял Елень, устраивая ее у себя на руках, провел ладонью по лицу.

— Госпожа, — тихо и словно осторожно позвал он. Она не отозвалась. Ее одежда, в отличие от всех остальных, была сухой. В нескольких местах на ней проступила кровь. Соджун держал Елень в руках и не верил своим глазам. Он прижал пальцы к женскому горлу и с натугой выдохнул: там, под жесткими пальцами, стучала упрямая жизнь.

— Госпожа, — громко позвал ее Соджун. С его шляпы сорвалось и упало на изможденное лицо несколько холодных капель, ресницы дрогнули.

— Она жива! — закричал Хванге и вдруг зарыдал, уткнувшись в живот Чжонку. Тот закусил губу.

Елень открыла глаза. Лицо капитана таким она видела уже не раз. Откуда в них столько боли? Почему он с такой мукой смотрит на нее? Что таит это огромное сердце, которое так надсадно ухает в широкой груди?

— Вы опять…, — просипела она.

— Молчите, — выдохнул он и поднял глаза на отца. Министр стоял, скривив губы.

«Он надеялся забить ее до смерти. Он разочарован»,— мелькнуло в голове Соджуна.

Он уложил Елень обратно, накрыл циновкой, чтоб женщина не намокла, и выпрямился во весь рост. Посмотрел на циновку, потом на стрелу, торчащую из земли, а затем перевел взгляд на родителя.

— Анпё!

— Да, господин! — тут же отозвался слуга.

— Со сколькими телегами мы вернулись в этот дом?

Анпё задумался.

— На трех, господин.

— Чжонку, Хванге, помогите Анпё, грузите телеги. Гаыль и Сонъи, собирайтесь, но берите только те вещи, которые купил я.

У слуг и детей вытянулись лица, они переглянулись. Чжонку быстрее всех бросился выполнять распоряжение отца, он устремился в конюшню, толкнув впереди себя Хванге. Соджун посмотрел на челядь и медленно вытащил из ножен меч. Рабы шарахнулись в сторону.

— Кто останется на дворе, пока я считаю до трех, умрет от моего меча! Раз…, — припечатал молодой хозяин, и рабы тут же очистили двор, а Соджун встал с обнаженным мечом над Елень, лежащей в циновке у его ног.

Пугающе трезвый взгляд сына походил на этот же меч — холодный и острый, и министр молчал. Он видел, как седлают лошадей, как одна за другой выстраиваются телеги, как на них складывают нехитрое добро вдовца и рабов — видел все и молчал. Ему казалось, что Соджун ждет от него просьбы одуматься и остановиться. Но если старик так скажет, значит, проиграет, а отец не мог проиграть сыну, да еще из-за какой-то девки!

Соджун не оброс ни имуществом, ни богатством, собрались быстро. На две телеги сгрузили нехитрый скарб, а на третьей Соджун расстелил собственный тюфяк и бережно уложил Елень, накрыл сухой циновкой от дождя, а потом оглянулся на своего молчаливого отца,