Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

— Чжонку, подойди! — приказал капитан. Юноша тут же подбежал к нему.

Соджун встал напротив крыльца, где все так же стоял отец, поднял сложенные одна на другую ладони к глазам и, опускаясь на колени, поклонился отцу до земли. Ладони окунулись в лужу, тяжелые бусины гыткыма легли на грязную землю, но Соджун будто этого и не заметил, встал в полный рост и поднял глаза на родителя, дождался, когда выпрямится сын и только тогда заговорил:

— Прощайте, отец! Берегите себя!

Анпё подвел коня и капитан, взяв его под уздцы, зашагал со двора.

— У тебя ничего нет, неблагодарный мальчишка! Ты еще вернешься! — раздалось в спину, но упрямый сын промолчал. Он шел рядом с телегой, где лежала она, придерживал рукой циновку и был совершенно спокоен.

А министр, смотрел на закрывающиеся ворота и злился все больше.

— Он еще приползет! — заявил он твердо и уже собрался уйти, как увидел перед крыльцом стрелу, сидящую в земле по самое оперение. Это была ничем не примечательная стрела, самый обычный срезень, даже не бронебойная, способная пробить доспех; но в этот момент старику вдруг показалось, что эта самая обычная стрела разрезала путы, связывавшие отца и сына. Он прошамкал что-то беззубым ртом — что именно Микён не расслышала — и зашел в дом. Дождь так и стоял стеной.

Глава восемнадцатая.

Шум дождя — монотонный, успокаивающий — проникал в сознание. Где-то рядом гулко падали капли: кап, кап, кап… Этот звук заставил Елень проснуться и приоткрыть глаза.

Простая комната без намека на роскошь: ни дорогой ширмы, ни изысканной мебели. Видимо, порядок в комнате наводили в спешке: мебель и полы чистые, чего не сказать о потолке и стенах. Бумага в перегородках между комнатами серая и очень сухая даже на вид. Кое-где в ней виднеются прорехи и потертости. На потолке в углах хитросплетенные гнезда пауков, а с потолочных балок свисают длинные опушенные застарелой пылью нити паутины, которые подрагивают от яркого пламени свечи. Свеча толстая, шириной в запястье, и дает достаточно света, чтобы разглядеть и убранство комнаты, и отполированную поверхность рядом стоящего столика на резных ножках, где лежат обрывки ткани и стоят какие-то чашки. От одной из них вверх поднимается пряный дымок.

Под рукой шелк, мягкий и нежный. Елень уже больше полугода не ощущала его нежности на своем теле и не думала уже когда-либо ощутить. Она сжала в кулак край тюфяка и распахнула глаза: это белье и тюфяк не принадлежали ей! Осознание этого ожгло. Она попыталась повернуть голову и осмотреться как следует, но тело — от макушки до пят — тоненько запело всеми косточками. Женщине пришлось сжать зубы, чтобы не застонать. Сбоку она услышала вздох, глянула, и сердце замерло в груди.

По другую сторону ее тюфяка, привалившись спиной к отмытым шкафчикам, сидя спал Соджун, и одет он был в униформу, в которой уехал утром на учение. Капитан ровно дышал, склонив голову на грудь, и Елень как завороженная смотрела на то, как поднимается и опускается широкая грудь молодого мужчины. Смотрела и молчала. Ей не нужны были объяснения. Она сразу, едва отрыла глаза, поняла, что он, капитан магистрата, единственный сын министра финансов, Ким Соджун, сделал то, что повлечет за собой целый ряд проблем, и шлейф этих проблем будет длинным и тягостным. Почему? Почему он не смирился со сложившейся ситуацией? Зачем идти против мира? Ради чего?

Он сидел так близко, что она могла его коснуться. Однако Елень просто смотрела на него и молчала, боясь потревожить. Этот мужчина лишь раз сказал, что любит ее. Хотя нет. Он не сказал. Она спросила, а он просто согласился. Короткое «да», в котором заключалась боль и нежность.

— Даже из дома ушел, — едва слышно проговорила Елень с горечью в голосе.

Она сказала это шепотом, но Соджун был воином: она еще не договорила, а он уже открыл глаза. Взгляды схлестнулись, как встречные волны, и у капитана перехватило дыхание: так она никогда не смотрела. Тень лежала на любимом лице, но он чувствовал исходящий от него свет, будто кто ладонью по щеке гладил — ласково, нежно. А потом Елень вдруг улыбнулась — Соджун едва не бросился к ней. Ему отчаянно захотелось покрыть ее лицо поцелуями, обнять, успокоить, рассказать, что отныне им ничего не угрожает. Он даже не сразу понял, что сжимает тонкие пальцы в своей ладони, и эти пальцы уже не норовят выскочить из теплого плена, а ласково гладят мозолистую ладонь.

Елень попыталась приподняться, но острая боль пронзила грудную клетку, ослепляя и опрокидывая на спину. Сильные руки не дали упасть, подхватили, удержали, помогли сесть, но так и не отпустили, и она, привалившись к широкой груди, не предпринимала попыток убежать, а просто сидела, греясь в тепле мужских рук.

Соджун тоже замер. Ей бы лучше лежать, но как же не хотелось отпускать! Он подтянул одеяло, накрыл им хрупкие плечи, покрытые синяками, которые через пару дней будут отливать лиловым. Капитан тяжело вздохнул, подавляя вспыхнувший в душе гнев. Елень это тут же почувствовала, и в это самое мгновение, в этот миг, впервые с того страшного дня вдруг ощутила вину перед капитаном.

— Я ваше проклятие, — тихо сказала она, не поворачивая головы.

Капитан сразу же напрягся. Та почувствовала это плечом и спиной. Сейчас ей было на руку, что он не видит ее лица. Сейчас она могла ему сказать все, сказать не таясь.

— Если бы вы еще тогда отказались от меня…

— Я бы не отказался от вас, даже если бы мне предложили стать королем этой страны, — усмехнувшись, спокойно ответил Соджун.

Такие кощунственные речи ошеломили женщину. Она, вспыхнув от неслыханной дерзости, рванулась из теплого плена, и тут же застонала от боли, резанувшей по ребрам. Соджун уложил женщину, укрыл одеялом.

— У вас сломаны ребра, не шевелитесь, — проговорил он заботливо.

Елень не спускала с него глаз. Выглядел он так, словно не ел последние пять дней: лицо осунулось и почернело. Или это тень от свечи? Или он просто устал?

— Вы измучены, — проговорила она.

Он же на это лишь улыбнулся.

— Вы ошибаетесь. В этот самый момент я счастлив. Вы живы, и