Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

этом нет ни грамма духа. В передовице коммунистической «Правды» больше метафизики, чем во всех маньяках Америки вместе взятых. У нас даже когда свинью в деревне режут, кажется, будто из нее кровь Христова льется. А здесь что? Приносили сегодня газеты? Ну давай хоть вчерашние. Что это такое? Одна реклама. «Холодное пиво и минералка, доставка бесплатно…» «Приходите в наш мексиканский ресторан…» «Студенты требуют освободить кенийского узника совести…» Да какое представление вы имеете о свободе? Узник этот ваш в африканской тюрьме свободнее, чем я в Итаке, штат Нью-Йорк.

– Это правда, – подтвердила Мария Александровна.

– Мне уже сорок семь лет, – пробормотал Мамлеев, – а я не Лермонтов, не Булгаков…

Он всегда произносил эту фразу в этот день календаря, прибавляя к своим годам еще по году.

* * *

Итак, Юрий и Мария Мамлеевы уехали в США из Советского Союза, потому что не могли легально публиковать прозу Юрия Витальевича при коммунистическом режиме. Сумел ли Мамлеев за границей удовлетворить здоровое писательское тщеславие? Скорее нет, чем да.

Литературные публикации Мамлеева за первый эмигрантский период можно пересчитать по пальцам. В первую очередь это несколько появлений на страницах нью-йоркского «Нового журнала» – в 1975 и 1976 годах там выходят рассказы «Полет», «Набег сильфид», «Не те отношения» (1975, № 120), «Голубой» (1976, № 122), «Ерема-дурак и смерть» (1976, № 125). С этой серией публикаций связана забавная деталь: в краткой биографической справке, которой сопровождается первая подборка Мамлеева в «Новом журнале», сообщается, что по профессии он математик (видимо, ему казалось, что диплом инженера, полученный в Лесотехническом институте, слишком отдает советчиной).

В 1977 году в парижском эмигрантском альманахе Михаила Шемякина «Аполлон’77» появляется целый блок, посвященный Мамлееву: большую подборку рассказов предваряет совершенно экстатическое предисловие некоего Владимира Петрова с апологией писателя. Петров (Мамлеев утверждал, что это псевдоним Шемякина[287]), в частности, пишет:

Все попытки понять Мамлеева, исходя из внешне-сюжетных аналогий, просто нелепы. Классическое литературоведение с его набором традиционных «отмычек» к писателям обречено остановиться перед Мамлеевым в недоумении. Между его вампирами и «Упырем» А. К. Толстого, между сценариями его рассказов и докуками-сказками Ремизова, между мертвецами его и Достоевского («Бобок») только очень плоское, не ступенчатое сознание способно искать какое-то эфемерное «продолжение традиций». Как постыдна эта безответственная легкость поверхностных аналогий![288]

Далее следует краткая автобиография Мамлеева, в которой он сообщает: «Свое назначение (социальное, как писателя) я вижу <…> в продолжении и развитии прерванных традиций нашей высшей культуры и искусства»[289]. Не знаю, заметил ли Юрий Витальевич, что издатель назвал его носителем «очень плоского, не ступенчатого сознания», но эссе Шемякина-Петрова ему в целом понравилось:

Статья была настолько глубокая, настолько в ней было мощно проникновение в мое творчество, что меня это просто поразило; я был в восхищении, что он просек такие этажи глубин[290].

Первой переводной публикацией Юрия Витальевича стало появление двух рассказов в недолго просуществовавшем австрийском журнале Die Pestsäule (1974, № 12). Издавал его Рейнгард Федерман – редактор высоко оценил тексты Мамлеева, которые, по словам Юрия Витальевича, «вызвали бурю восторгов даже среди наборщиков»[291] – совсем как Гоголь, из-за чьих «Вечеров на хуторе близ Диканьки» петербургские «наборщики помирали со смеху»[292].

Несомненную радость Мамлееву принесла и серия публикаций в некоммерческом журнале Epoch, одним из редакторов которого был Джеймс Макконки: в этом издании вышел рассказ «Смерть матери» и, что более важно, первые отрывки из «Шатунов» в переводе Билла Чалсмы – довольно интересного деятеля тамиздата, специалиста по акмеизму, переводчика Венедикта Ерофеева, Иосифа Бродского, Евгения Рейна. В 1960-е Чалсма работал в Ленинграде по программе культурного обмена, но в 1969 году был выслан из страны – по официальной версии, из-за участия в поставках наркотиков в Советский Союз.

В 1980 году в палп-издательстве Taplinger выходит The Sky Above Hell and Other Stories – сборник произведений Мамлеева, в который вошли урезанные на треть «Шатуны» и семь рассказов в переводах Чалсмы, в общей сложности сто шестьдесят страничек. А в 1982 году в издательстве «Третья волна» вышел русскоязычный сборник рассказов «Изнанка Гогена». Эту книжицу предваряют сразу два предисловия: первое, совсем краткое и дежурное, написал издатель Александр Глезер, второе, более обстоятельное и чрезвычайно вредное для понимания Мамлеева, принадлежит Джеймсу Макконки, до этого опубликовавшему Юрия Витальевича в своем Epoch. Общаясь с Марией Александровной, я пришел к выводу, что именно эти три странички за авторством Макконки убедили и самого Юрия Витальевича, и некоторых его читателей в том, что он христианский писатель, а «Шатуны» – большой русский роман о поисках Бога. «Произведения Мамлеева, – льет елей американский профессор, – наводят на мысль, что наше неверие в христианство и в концепцию Божественной справедливости настолько глубоко, что – даже хотя мы можем кукарекать наподобие домашней птицы, убивать друг друга в безнадежной попытке заработать личное спасение, пожирать собственную плоть или упрямо повторять любое действие, которое усиливает наше чувство бессмысленности, – мы не отдаем себе отчета в том, что в настоящее время мы, люди, просто подвергаемся страданиям проклятых и отверженных. Виденье, лежащее здесь в основе, – религиозное; и комедия этой книги – смертельна по своей серьезности»[293].

Конечно, все это прекрасно и до поры до времени приносит всякому пишущему человеку моральное удовлетворение, но лично мне больше интересны журнальные публикации Мамлеева того времени, о которых вряд ли напишут в учебниках по истории русской литературы. Хотя бы потому, что Юрий Витальевич сам не спешил свидетельствовать о них ни в биографических справках, ни где-либо еще.

«В древности существовали так называемые тайные науки: астрология, алхимия, предсказательство и другие. Это были традиционные герметические науки, основанные на простом факте контакта с невидимым миром, который легко достигался в древнем мире. Потом наступил период, когда занавес опустился по целому ряду причин. И ключи к этим наукам были потеряны. Оккультизм же родился позже, в XVII–XVIII веках, и означал увлечение этими тайными науками. Оккультизм – это, попросту говоря, профанация, хотя и там были какие-то проблески истины. Мы никогда не занимались оккультизмом»[294], – заявит Мамлеев в одном из поздних интервью.

Видимо, в тот момент он забудет собственные слова из уже упомянутой автобиографии, написанной для альманаха «Аполлон’77»:

Во второй половине шестидесятых годов, помимо прежней такой необычной и таинственной стихии русской жизни, отраженной в моем творчестве, меня стал увлекать (и в жизни, и в творчестве) эзотерический оккультизм. <…> В плане творчества это внесло следующие изменения: в прежнюю гротескную и иррациональную тематику и стихию был внесен сознательный эзотеризм[295].

Сейчас я держу