Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«[Беспокоит] часть молодежи, описанная в романе Пелевина Generation P, находящаяся в подвешенном состоянии… в мире голого чистогана»[278].
«Исторически это [перестройка] был период надежд – надежд на перемены, но такие перемены, которые принесли бы человеку подлинную свободу, духовную свободу, свободу становления личности, а не такую формальную свободу, которая легко может превратиться в новый деспотизм – деспотизм денежного мешка, голого чистогана, подавляющего человеческое в человеке»[279].
«Это общество голого чистогана, где в центре – не человек, а презренный металл. Это современное постчеловеческое общество потребления, доллара и т. д. Иными словами – это прямая дорога в ад, без обратного билета»[280].
«Радикальная смена цивилизаций, более чем вероятно, осуществится в этом тысячелетии, скорее всего, в его первой половине. Эта смена связана не только с разного рода катаклизмами, но и с неизбежным разрушением тех основ, на которых держится современная, по сути, материалистическая цивилизация голого чистогана»[281].
«Глубинная самобытность России и ее духа скоординируется с движением мировой цивилизации, с ее изменением в сторону от этой бездушной цивилизации голого чистогана и бессмысленного материализма, что как раз и соответствует русскому духу и традиции»[282].
«Видите эти ряды одинаковых громадных зданий в центре города? Это фактически кладбище замороженных. Они лежат там рядками в своих отсеках. Им прислуживают. Их много. Они все в своих прозрачных гробах, расположены в зависимости от их доходов, от суммы их денег. Даже гробы правителей этой страны расположили ниже, чем тех, кто богаче их. Власть чистогана у них абсолютна, даже если это касается трупов»[283].
«Души человеческие, отравленные смрадом, лицемерием, лживостью, финансовым фашизмом и его кровавыми войнами, духовным идиотизмом этой материалистической цивилизации голого чистогана <…> рекой сливаются в безысходные слои низших, адовых миров»[284].
«Может тряхануть так, что эта глобальная цивилизация голого чистогана, финансового диктата и пищевого отравления рухнет, и это будет хорошо для всех, а для России особенно»[285].
* * *
– В богему! Хочу в богему! – высокопарно кричал писатель Мамлеев, глядя в окно, за которым бушевала метель.
После Москвы, а тем более Нью-Йорка тихая университетская Итака и вправду могла показаться тоскливой. В теплое время года она напоминала коллекцию кукольных домиков или декорации к очередному фильму, предназначенному для показа на восточной стороне Бродвея. Зимой же, как сейчас, проходил снежный буран – и городок оказался не просто отрезан от мира, а парализован, как респектабельный парализованный старик. Сильнее, чем сам городок, на нервы действовали только его обитатели: постоянно улыбающиеся студенты и их туповатые профессора – никогда нельзя было точно определить, улыбаются они потому, что на душе у них разливался малиновый звон, потому ли, что фальшиво выражали свое расположение, или потому, что где-то спрятался фотограф, которого видят все, кроме мистера Мамлеева. И все как на подбор – одно лицо. За исключением разве что той привлекательной клуши, что постоянно улыбалась, завидев его в библиотечном коридоре.
Городок парализовало. Бесполезно громыхала снегоуборочная техника на Трипхаммер-роуд, размахивали лопатами улыбчивые обитатели Итаки – на оказавшиеся в белом аду улицы вышел весь город, кроме Марии Мамлеевой и ее супруга, нараспев голосившего: «Богема! Хочу в богему!»
– Займись уже делом, пиши реалистический роман, – сказала Мария Александровна. – Пиши реалистический роман, чтобы его издали. Ты же сам видишь: американцы ничего не смыслят в духовной литературе, они не видят наших озарений. Напиши реалистический роман, чтобы его опубликовали сначала в газете или журнале, а потом в виде книги. Чтобы за труд твой дали два гонорара, как он того заслуживает.
– Не могу я, – сказал Мамлеев. – Не могу писать на заказ, да еще и реалистический роман.
– Что ты не можешь? – повысила голос Машенька.
– Не знаю, о чем писать, – доложил Юрий Витальевич. – В Москве столько сюжетов было, столько личностей, а здесь только профессора в пиджаках.
– Вот про них и напиши, – заявила Мария Александровна. – Набоков написал – и ты напиши.
Мамлеев побледнел до серости своей пористой кожи. Слова супруги вселили в него такой ужас, будто она сообщила, что беременна от пришельца, – видел он такой сюжет недавно по телевидению и потом несколько ночей бредил вместо сна. Вволю поиграв желваками начавших иссушаться щек, он наконец громко и отчетливо сказал:
– Ты в своем уме? Или дважды с ума сошла? Нельзя такое писать ни при каких обстоятельствах. – Он выдержал задумчивую паузу. – Здесь, по крайней мере. Попадет не в те руки, прочитают – и все, пиши пропало. Уволят: меня уволят, тебя уволят, и мы останемся без двух работ. Еще в черные списки внесут, чтобы никто потом работу не давал. Опустимся на самое дно общество, как те негры из Бронкса. Помнишь?
Мария Александровна согласно кивнула – она помнила.
– Но что-то писать тебе надо, – настаивала она. – Ты писатель и должен писать.
– То, что я способен написать, – возразил Мамлеев, – категорически нельзя писать в этой части мира. Я будто в ГУЛАГе, если и сочинять – то только в уме, запоминая, чтобы потом записать, когда вырвусь на свободу. Как Солженицын… Да и он, нобелевский лауреат, сейчас в том же духовном состоянии, что и я.
Мамлеев отвернулся от жены, обратно уставившись в окно, где все громыхала машина, тщетно убиравшая бесполезный американский снег.
– Ты же знаешь, что его хотели сделать почетным гражданином Америки? – спросил у оконного стекла Юрий Витальевич. – Передумали. А из-за чего передумали? Из-за его позиции – религиозной и прославляющей не только дореволюционную Россию, но и вообще Святую Русь как таковую. Хотели сначала сделать Александра Исаевича почетным гражданином США за его глубокий антикоммунизм, а в итоге поставили ему на лбу страшное для эмигранта клеймо: «Он любит Россию»[286]. И мне такое поставят клеймо и включат в черный список. Любить Россию, Машенька, это гарантированный волчий билет, неизбежная Каинова печать.
На этих словах он даже потер свой лоб, будто проверяя, не появилось ли на нем что-то, чего прежде не было и не подразумевалось божественным замыслом. Лоб был чист и почти свеж, разве что надбровные дуги как будто утяжелились от мысли, образовав сиюминутное подобие горба.
– Ищи сюжеты в газетах, – посоветовала Мария Александровна. – Тут что ни день – убийство, изнасилование.
– Это все не то, – махнул рукой Юрий Витальевич. – Убийства здесь могут несведущему показаться чем-то удивительным в своей бесчеловечности, но в
