Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

мощном институте и сразу стал представителем зажиточного среднего класса. В скором времени он получил субсидию на издание небольшого литературного журнала на русском языке. И в этом журнале он опубликовал стихи своей жены. В результате на него написали донос, суть которого сводилась к тому, что он злоупотребил доверием и использовал государственные деньги в личных интересах. Личные интересы – это как раз публикация стихов жены, поскольку муж и жена – одна сатана и прочее. Другими словами, он стал вором в глазах пуритан. И это «воровство» стоило Виньковецкому жизни, потому что в итоге он лишился работы и стремительно пошел ко дну, лишенный всего. У него было двое детей, и его семья теперь жила на велфер. Сам он попал в черный список, его нигде не принимали на работу[243].

На дно американского общества (по крайней мере, таким его представлял себе Мамлеев) отправился и Грегори Крэк. Отныне он бесцельно бродит по улицам Нью-Йорка, смотрит фильмы ужасов, пьет самое дешевое вино, подглядывает за едоками пиццы, наблюдает, как мочится старуха (еще один типично беккетовский мотив), и так далее. Периодически он хохочет, представляя, что он умер и его хоронят в гробу с кондиционером. Крэк шатается по Нью-Йорку в поисках человека, который его убьет, и наконец, после долгих страниц подчеркнуто бессмысленных перемещений, он встречает Чарли – трехрукого мутанта, «потенциального убийцу с горбом на лбу»[244]. От трех его рук и погибает Крэк, перед смертью успев необъяснимым образом на мгновение превратиться в Грегори Дутта.

В этом рассказе впервые возникает диалог, разнообразные (и не очень) вариации которого мы увидим практически в каждом тексте американского цикла:

Озираясь на подозрительных людей, он вошел в местный бар, неотличимый от домов-коробочек на улице.

– Хау а ю (How are you)? – спросил он.

– Хау а ю (How are you)? – ответили ему[245].

Сам Мамлеев явно дорожил рассказом «Чарли» – в первую очередь, думаю, потому, что он понравился Евгению Головину, заметно охладевшему к Юрию Витальевичу за время отсутствия Мамлеевых. И действительно, если закрыть глаза на многократно повторенную и чрезвычайно навязчивую мораль истории, эта новелла, изображающая изнанку американского (да и любого другого) мегаполиса, представляет собой образец подлинного мамлеевского ужаса в его лучшей форме.

Чего нельзя сказать о следующем тексте, миниатюре «Золотые волосы», единственный герой которой – некий писатель-нарцисс, «всемыслитель, автор сорока книг, каждая из которых на уровне Шекспира и Достоевского (так писали газеты), лауреат всех высших мировых премий, визионер (не уступающий Блейку), властитель самых утонченных женщин и вообще доступный сверхчеловек»[246]. Писатель этот читает газетные статьи о себе, а затем их сжигает, чтобы уже через несколько дней вновь прочитать о себе: «Его бунт против несправедливости превзошел всякое понимание. Он – революционер! Он – адепт современного восстания! Его нарциссизм – это синтез революции и контрреволюции. Его мятеж – полет в двадцать первый век»[247]. Заканчивается миниатюра тем, что знаменитый писатель сочиняет «переведенное на восемнадцать языков, прогремевшее на весь мир <…> эссе о мастурбации младенцев в утробе матери». Хоть имя героя и не указывается, нет никаких сомнений, что в «Золотых волосах» Мамлеев весьма неталантливо изобразил Эдуарда Лимонова.

Рассказ «Семга» возвращает нас в нью-йоркские трущобы, куда добровольно отправился герой, не желающий жить в мире мейнстрима, где царят «скука, гомосексуализм, порнография», а некие «педофилы» предлагают «респектабельное существование типа „хау а ю“»[248]. «Бессмысленность доконала меня. И вот тогда я и бросил работу (два моих знакомых, один из штата Техас, другой – с Бостона, покончили с собой, когда их выгнали с работы). Но я плевал на все, в том числе и на трупы моих знакомых»[249], – сообщает рассказчик «Семги».

Здесь вновь видна перекличка с представлениями Мамлеева о собственной биографии – повторную эмиграцию, отъезд из США во Францию, он считал поистине вселенским, героическим жестом, на который способен только исключительный человек: «Когда мы намекнули о своих „французских“ планах друзьям-эмигрантам, да и американцам, они покрутили пальцем у виска. Зачем вам это? – в один голос говорили все. Действительно, побег во Францию выглядел в высшей степени нелогично. Мы оба были прекрасно устроены в социальном плане; у нас было все, что положено среднему классу. И бросить целых две работы, бросить все, что с таким трудом устраивалось, и ехать в неизвестную страну, чтобы начинать все заново»[250]. Герой же «Семги», сам превращаясь в семгу, чтобы быть убитым и съеденным, не просто начинает все заново, он обретает некую веру и прощается с обывателем-читателем, остающимся в нашем бессмысленном мирке.

«Лицо» – фантасмагорическая миниатюра, в которой получает развитие уже знакомый нам диалог:

Он слышал только:

– How are you?

– How are you?

– How are you?

<…>

– How are you?

– How are you?

– How are you?

– Is it nice weather?[251]

Фраза «How are you?» в тринадцати «Американских рассказах» повторяется в общей сложности двадцать пять раз. Вероятно, когда-то Мамлеева поразило, что эта стандартная реплика из повседневного речевого этикета не предполагает честного и тем более развернутого на нее ответа. Нетрудно вообразить обстоятельства, при которых осознание этого факта его сильно раздосадовало.

Неопределенного пола существо из рассказа «Кэрол» дублирует «Семгу»: оно умирает «на углу у храма и банка» (снова, как в «Чарли», сталкиваются религия и финансы), чтобы сознание вернулось к нему в гробу, чтобы трансформироваться, «так же как трансформировалось его тело»[252]. Можно предположить, что эту трансформацию мы наблюдаем в «Оно», следующем тексте, где окончательно переставшее походить на человека создание совокупляется с тараканом, приговаривая сакраментальное «how are you». Эта фраза перетекает в миниатюру «Сморчок», в которой сквозной диалог «Американских рассказов» продолжает медленно мутировать, обрастая новыми бессмысленными щупальцами:

– How are you?

– I am OK.

– Вы профессор русской литературы?

– Yes.

– И я тоже.

– Is it nice weather?

– Погода хорошая.

– Вот встреча коллег!

– I am OK.

<…>

– How are you?

– I am OK.

<…>

– Деньги – это власть. А у меня нет власти.

<…>

– Но я есть, и ты есть – и ведь мы не от денег?

<…>

– How are you?

– I am OK.

– I make money.

– I make love.

– Love is money. Money is love[253].

В этот диалог между неким Сморчком и