Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

– Невеста, – так же шёпотом ответил Мора. – Так что не раскатывайте губы.

– Настоящая невеста или как у Лёвки?

Лёвкина невеста была притчей во языцех. Когда-то, покидая Москву, Лёвка оставил в первопрестольной девицу и посулил ей свадьбу – как только закончит своё последнее дело. Прошло пять лет, последнее дело всё никак не торопилось заканчиваться, и никто не знал, ждёт девица Лёвку или вышла замуж за кого другого. Сам Лёвка, особенно в минуты гнева, грозился всё бросить, уехать в Москву и там, наконец, жениться.

– Я всё слышу, – раздалось с облучка. – Нечего вам, барин, невесту мою зазря склонять. А у Матрёны с Морой и в самом деле шуры-муры.

– Сдаюсь, – сокрушённо вздохнул Плаксин.

Под утро карета вкатилась в городишко Швайнберг. Лёвка на своём облучке взоржал, услыхав такое название. Плаксин, глядя в окошко, толково объяснил Лёвке, как проехать к гостинице, и потом в гостинице договорился о комнате – одной на всю компанию.

Лёвка распряг лошадей, и путешественники поднялись в гостиничный номер. Им предстоял сон на огромной общей кровати, высотой и удобством более всего напоминающей тюремные нары. Лёвка притулился на краешке, на другом краю пристроилась Аделаиса – под пледом Рене, по центру – Цандер Плаксин. Мора прицелился было, кого подвинуть, чтобы улечься.

Рене, выспавшийся в карете, сидел у окна в протёртом полукресле и читал газету, некогда похищенную Морой из армагедвальдской гостиницы. Мора пригляделся – против света ему было плохо видно – Рене прижимал к лицу сложенный платок.

– Папи, что, опять? – шёпотом, чтобы не будить спящих, спросил Мора.

– Это всего лишь кровь из носа, – легкомысленно отвечал Рене. – Если бы от этого умирали…

Мора зарычал, покопался в сумках, отыскал мешок с кровоостанавливающим сбором и поплёлся на кухню – за кружкой и кипятком. Когда он вернулся с заваренным зельем – по комнате руладами плыл Лёвкин храп.

– Пейте, папи, – произнёс Мора тоном, не терпящим возражений, и вручил Рене горячую кружку. – Я не хочу вашей смерти, что бы вы там ни говорили.

– Не называй меня папи!.. – взмолился Рене. – Может, ты напоминаешь мне о моём безвременно усопшем сыне…

– Чёрта с два. Ваш сын вас так не называл. Он терпеть вас не мог, судя по всему. А я безотцовщина, мне приятно. Пейте-пейте. Довели себя этим своим табаком…

– Кровь идёт не от табака. Это побочное действие одного давнего антидота – с тех пор, как я принял то противоядие, в тридцать четвёртом, кровь иногда идёт носом. Драгоценный подарок, от твоего любимого митридата. В тридцать четвёртом мои противоядия были ещё далеки от совершенства, а что поделать – жить мне тогда ещё хотелось…

Рене сморщился и сделал один осторожный глоток. Скосил глаза на кровать. Плаксин спал, открыв рот, и Аделаиса спала под пледом, в позе зародыша.

– Ты веришь, что она – Зверь? – насмешливым шёпотом спросил Рене.

– А вы?

– Я дитя просвещённого абсолютизма, как мне поверить в подобную глупость? Ещё и в бога прикажи поверить…

– Был же у вас учитель, этот Десэ, который считал, что он всадник Апокалипсиса.

– Ага, я как магнит для подобных идиотов. И все почему-то бредят Откровением Иоанна Богослова. Поневоле сам чокнешься, – вздохнул Рене. – Ты гадость сварил, невозможно пить.

– Извольте пить, – приказал Мора. Он выглянул в окно. – Смотрите, свадебная процессия, едут из магистрата. А невеста – такая страшненькая… Хотя, если бы вы взялись её накрасить, как ту покойницу в церкви – могу поспорить, получилась бы невероятная красавица.

– Эту услугу я оказываю только мёртвым.

– Как – только мёртвым? А вы сами?

– Похороны были? Были. И кто я теперь?

– Вы старая кокетка, – проворчал Мора. – Давайте вашу кружку, я пойду спать. Хотя это подвиг – уснуть под Лёвкины арии.

Рене отдал пустую уже кружку, Мора поставил её на стол, снял сапоги и забрался на кровать – между Лёвкой и Плаксиным.

Рене смотрел в окно – на улицу и стену магистрата. Он знал – воспоминания опять отольются ему головной болью, но эта кирпичная стена – картины возникали на ней сами собой, выплетались, ткались, словно узор на гобелене.

Он видел всю сцену, как в театре – словно был не участником, а зрителем, смотрел со стороны.

Сумрачный зал, открытый гроб. Покойник в гробу – образцовый отравленный, с серой, слоново провисшей кожей и проваленными, запавшими глазами. Ещё более страшный оттого, что набальзамирован.

Сложно в это поверить, но месяц назад этот серый скелет был одним из красивейших кавалеров Европы.

– Бедный Гасси. Харон не возьмёт тебя в свою лодку, такого страшного!..

Стук каблуков, явление чёрной тени. Траурной тени.

Великолепная шляпа, чёрные чулки, чёрное кружево галстука, чёрные перчатки. Маленький чёрный саквояж. Набелённое лицо, бледные губы на нём почти не читаются, но зато подчёркнуты ярко – раскосо подведённые ресницы, опущенные в поистине христианском смирении. Такие длинные ресницы, что на щёки ложится тень, как от вуали.

Пальцы чёрной перчатки касаются края гроба, похоронных белых пелён – крылом порхающей птицы. Трепещут над пергаментно-скомканным, в резких тенях, профилем мертвеца.

– Я попробую исправить это, мой Гасси. Остальное ведь уже не поправить.

Щелчок замка – открывается саквояж. Чёрная фигура на коленях перед гробом. Чёрные перчатки – брошены на каменный пол. Кисть танцует в острых белых пальцах – и лицо трупа светлеет, и превращается в прекрасную венецианскую маску, а если подложить запавшие щёки салфеткой – будет совсем как прежде. Каким ты помнишь его, Рене. Прекрасный неистовый рыцарь с фрески Андреа дель Кастаньо, божественное животное, совершеннейшее чудовище, последний из греческих богов. Красивейший кавалер Европы.

Разве что кармина на губах чуть больше, нежели пристало носить мужчине.

– Вот теперь я могу попрощаться с тобой. – Траурная печальная тень встаёт с колен, собирает кисти. – Теперь ты – снова мой Гасси. И на том свете тебя точно узнают. Прости меня, твоего… – И шёпотом, тихим, как шорох ползущего с дюны песка: – Jeune etourdi, sans esprit, mal-fait, laid…

Прощальный поцелуй – в белый, загримированный лоб и в губы. Поцелуй, стирающий излишек кармина. Поцелуй, красящий прежде бледные губы – в алый.

Стук каблуков – на этот раз удаляющийся.

И труп в гробу – наверное, самый прекрасный усопший в мире.

Как же орал тогда их средний братец Казик – и оттого, что мертвых грешно гримировать перед похоронами, и оттого, что он наконец-то обо всём догадался. Казик, бездарный дипломат, ханжа и дурак, как же он потихонечку радовался, что получил наследство, сделался