Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Настя сказала, что у нее нет босоножек, тогда я предложил надеть те, бордовые, на что она с радостью согласилась. Размер подошел.

Вид ее ног, облаченных в нейлон, в туфли на шпильке, привел меня в неописуемый восторг. Настя испытывала оргазм за оргазмом, а я с удовольствием ласкал ее ноги, вдыхал запах обуви, представляя, что имею и дочь, и мать. Сбывалась фраза, оброненная в начале знакомства: "Твоя мать нравится едва ли не больше, чем ты".

Мы лежали изнеможенные и мечтали. Каждый о своем. Я не исключаю, что наши мысли в чем-то совпадали. Но на периферии внимания маячила новая — "мне пора".

Настя грустно улыбнулась.

Я начал ходить в спортзал не то, чтобы неожиданно, а как-то вдруг. В этот солнечный день мы с Тихоновым, уже по-летнему одетые, вышли на остановке "Теплоприбор", потому что пятый автобус сломался. Мне было все равно, где выходить, ибо до спортзала было не больше пяти минут. Тихонов тоже не особенно расстроился. Погода была чудесной!

Мы шли и болтали о "комплексе на массу" и "комплексе на силу". Я посвящал Тихонова в тайны метаболизма и сплитовой системы.

— Эх, Родя, было бы время, обязательно пошел. Ведь это же отдых!

— Еще бы. Как начал заниматься, перестал чувствовать усталость, хотя с виду кажется, что должно быть наоборот, — невнятно объяснил я.

— Время. Недостаток времени. Тебе не понять. У тебя же нет детей! Или есть?

Ехидный смешок.

Мы шли мимо бугров, покрытых свежей зеленой травой, той самой, по которой я так любил бегать.

— Это тебе, — вдруг брякнул Тихонов и вручил приглашение на свадьбу Секундова.

Я сказал маме, что свадьба затянется на всю ночь, а праздноваться будет по предварительным данным в столовой приборного завода.

Насте я пообещал, что приду ночевать. Тихонов на субботу взял отгул, а у меня она и так была свободной.

События хаотично завертелись: походы по магазинам, где продаются двери, спортзал, редкие встречи с Настей, звонки Тихонова и Черкасова, которого с Аней тоже пригласили. Я, как гусеница свернулся в кокон — происходящее не трогало. Я был чужд всему. Мама говорила, что надо отбить плитку, и я с готовностью бросал подготовку к урокам, говорила снять межкомнатные двери — и я выполнял, но выполнял с таким же отчуждением, как и все прочее. Была только Настя, но Настя гипотетическая. Встречаясь с настоящей, я не в силах был избавиться от разочарования.

Я ничего не читал. Я жил ожиданием. Причем ждал что-то эфемерное, непонятное самому.

День свадьбы пришел быстро, поразив обыденностью. Обычное утро. Обычное облачение в костюм-тройку, обыкновенная встреча с Тихоновым на Театральной, обыкновенная суета с выбором букета.

Дом Секундова. Суета в квартире. Хаос.

Единственным рациональным человеком в этой сутолоке оказался отец Сержа. Он угостил нас шампанским и бутербродами с икрой — мы были голодны.

Серж, боявшийся неумелыми действиями испортить все, и в силу этого напрягающийся. Человек с кинокамерой, которого наняли. Он снимал процесс одевания — обувания.

Я подумал, что он побывал, должно быть, даже во время испражнения Сержа — это же исторический момент!

Пришли Круц. Евгения была влюблена в Секундова еще с института, а он в это время сох по ее лучшей подруге Пономаревой.

Люди и события образовывали какую-то кучу. Свалка. Людская свалка.

Ненастин был свидетелем. Он был на своей "десятке" и суетился чуть ли не больше всех, причем ненавидя суету. Неблагодарное занятие!

Загс. Подарки.

Круц подарили Секундову здоровенную мягкую игрушку — слона, который не влез ни в один багажник. Пришлось его запаковать в маршрутку — так Круц и ездили со своим подарком.

Памятники. Фотографии у памятника Есенину.

И, наконец, столовая.

Тамада, которая хотела всех развеселить. 150 человек гостей, которые не веселились.

Черкасов с Аней ушли часа через два. Я с Тихоновыми — в начале одиннадцатого.

В голове шумело, но не от выпитого, а от громкой музыки и криков.

Было скучно. Секундов уходил в будущее, но это происходило пошло, обыденно. Как у всех. Мне стало страшно. Смерть будет такой же обыденной.

Я ехал к ней, как к спасению. Она избавит от скуки. Я постиг смысл понятия "тоска смертная". Так вот почему тоску называют смертной! Она тосклива в своей обыденности.

Когда я начал раздеваться, она с удовольствием наблюдала. Как я снимаю пиджак, расстегиваю запонки, стягиваю галстук, расстегиваю ремень. Я поймал на себе ее восхищенный взгляд, и вспомнил слова о том, что к нам никогда не придет привычка.

Мне почему-то подумалось, что я здесь в первый раз после нашей разлуки, но через секунды услужливая память шепнула, что я здесь был, был после мальчишника. И я все вспомнил. Механизм ассоциативного мышления запущен. Запах ее тела ассоциировался с запахом ее тела несколько дней назад, ее стоны ассоциировались с ее же стонами тогда, все действия казались заученными, а в силу этого какими-то приторными. Впрочем, алкоголь вносил муар в ощущения, в силу этого бесполезно было искать сходства и различия, смысла жизни у нее на груди, тайну смерти между ее ног и прочее. Я постарался ни о чем не думать…

Чаще я просыпался позже, чем она. С переходом же на новую работу, я стал меньше уставать, да и общение с ней стало не таким изматывающим — теперь мы виделись редко. Когда же я просыпался раньше, а такое бывало и раньше, я любил наблюдать за ее безмятежным лицом, таким по-детски наивным… Я всегда будил ее поцелуями. То ли мне не хотелось бодрствовать одному, то ли мне просто хотелось ласкать ее, но это повторялось всегда. Вот и сейчас я проснулся, оперся на левый локоть и внимательно вглядывался в лицо, в подрагивающие веки, в полуоткрытые губы. Потом я запустил руку под одеяло, отчего она сразу проснулась.

— Кисыч, — сказала она, потягиваясь, — как я тебя люблю!

Я нагнулся к ее лицу, отметив произошедшую в нем перемену. Оно уже не было безмятежным. Губы собраны — готовы к бою. Глаза прищурены — в них светится лукавый огонь. Черты изменились…

Она ушла принимать душ, а я маялся, не зная, чем себя занять. В очередной раз я покопался в книжном шкафу, но снова не обнаружил там ничего интересного, залез в нижнюю полку шкафа, где у Насти хранились эротические журналы, и некоторое время листал немецкие комиксы о любви к соседу, но и это наскучило. На периферии сознания маячила какая-то мысль, меня томило какое-то предчувствие, природу которого я все никак не мог понять. Оказывается, во мне появилось доселе невиданное желание — залезть в ее сумочку, которая преспокойно лежала на диване. Я недоуменно молчал в себе самом. Таких желаний у меня не возникало никогда. Оно шло вразрез со всеми ценностями, было несуразным, но так легко исполнимым. В конце концов, мне хватило же сил начать тайно встречаться с ней, хватило сил преодолеть закрепощенность и мораль ради любви еще тогда, в самом начале, так почему же теперь меня должно сдерживать хоть что-то? Я вдруг осознал, что у меня нет никаких моральных преград.

Сумка была наполнена женской чепухой: пудреницей, помадой (хотя Настя и пользовалась ими крайне редко), мобильным телефоном, кошельком, ручками, записной книжкой, которая и была, собственно, объектом вожделения.

Многолетнее желание узнать, кем же она является, способно было толкнуть не только на преступление, но и в ад! Мне вдруг показалось, что если я сейчас получу разгадку, то мне не нужно больше будет ее любить. Разве такая игра не стоила свеч?

В очередной раз она оказывалась права — я не любил, а только желал познать. Но разве в Библии эти понятие не идентичны?

Незнакомые имена и фамилии, иногда отчества — мужчины, десятки мужчин…

Я поискал Кириллина — не нашел, Юру — их было несколько, но их телефоны вызывали скуку. Не могу же я позвонить и попросить объяснить, кто такая Настя!

Наконец, я натолкнулся на письмо, затерянное между страницами загадочного блокнота.

Лихорадочно, уже не боясь, что Настя войдет, я развернул листок. Даже если она набросится на меня, я не отдам добычи. Буду защищать трофей во что бы то ни стало!

Я пробежал глазами несколько строк, написанных незнакомым почерком…

Письмо не дает никаких ответов. Настя переписывается или переписывалась с кем-то. Ну и что? Я тоже переписывался с Булановой, правда, моя переписка носила иной характер, но лишь благодаря мне. Да и наличие этого (и только этого) письма ни о чем не говорило. Я вспомнил, как у меня в обложке паспорта оказалась фотография обнаженной негритянки, и мама случайно натолкнулась на нее. И что? Мама должна была сделать вывод о пристрастии сына к афроамериканкам?

Когда Настя вошла в комнату, нагая и благоухающая, сумка была укомплектована — ничто не могло выдать меня, кроме меня самого.

— Ты ведешь с кем-нибудь переписку?

— Какую переписку? — не поняла Демоническая.