Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

открытых авторских оценок и меньше хитрой «авангардной» игры, чем в знакомых нам текстах, вошедших в сборники, оказывается, после замутняющей смысл редактуры.

Вот рассказ «Милосердия!» Алексея Толстого начала 1918 года: в газетной версии все неприятности проистекают оттого, что над Москвой пролетает сатана и мутит всем разум. Впоследствии всякая метафизика из рассказа была убрана, и он стал во многом непонятен. Но, если вернуть рассказу исконный вид, становится объяснимо появление сатаны в Москве десять лет спустя в известном романе Булгакова: оно выглядит как инспекционная поездка.

В ранних, газетных, версиях отображаются исторически точные детали культурного процесса, которые впоследствии, в книжных версиях исчезают – то ли из-за чрезмерной экзотичности (нетипичности), то ли из-за нелицеприятного отношения к персонажам, впоследствии ставшим выше критики, а иногда и по другим причинам. В харьковской газете «Южный край», чье постоктябрьское существование не отражено ни в каких библиографиях, в конце сентября 1918 года напечатано несколько прозаических фрагментов того же Алексея Толстого «Между небом и землей. Очерки литературной Москвы», где изображен июнь 1918 года – начало террора. Этот текст не вошел в написанный в 1919–1921 годах роман «Хождение по мукам»: часть его эпизодов и деталей оказалась в повести «Ибикус» (1923) и романе «Восемнадцатый год» (1928). Однако в романах использованы далеко не все детали из «Между небом и землей» – например, никуда не вошла вторая половина следующего фрагмента:

«…Вся Москва была заклеена пестрыми листами бумаги. Черные, красные, лиловые буквы то кричали о ярости, грозили уничтожить, стереть с лица земли, то вопили о необыкновенных поэтах и поэтессах, по ночам выступающих в кафе; были надписи, совсем уж непонятные: „Каракатака и Каракатакэ“, что впоследствии оказалось пьеской в стиле Рабле, поставленной в театрике на 25 человек зрителей; говорят, комиссар народного просвещения был в восторге от представления»[228].

Судя по театральным программам, публиковавшимся в газете «Великая Россия» В. В. Шульгина, пьеса «Каракатака и Каракатакэ» (по-японски «каракатака» означает «черепаха») шла в июне 1918 года в «Театре четырех масок» на Малой Никитской, совсем рядом с домом А. Толстого на Малой Молчановке. Ср.:

«Мастерская театра „Четырех масок“.

Приютившийся в уютном особняке на Малой Никитской театр „Четырех масок“ с каждым днем все больше и больше завоевывает симпатии московской театральной публики. Выдержанный стиль эпохи старинного театра, вдумчивая работа режиссера и молодых, но талантливых артистов, создают большой успех. В особенности им удается оригинальная вещица „Каракатака и каракатакэ“»[229].

Театр «Четырех масок» организовал в 1918-м в Москве, в своей квартире на Малой Никитской, Николай Михайлович Фореггер (полное имя: Фореггер фон Грейфентурн, 1892–1939), киевлянин из обрусевших австрийцев. В 1916–1918 годах он работал в Московском камерном театре и кабаре «Кривое зеркало», увлекался старинными театральными формами: комедией дель арте, фарсом, буффонадой, гротеском. В 1920-х в Москве создал Мастерскую Фореггера – нечто вроде современного театра масок пролеткультовско-агитационного направления. Работал в ней с В. З. Массом, О. М. Бриком, М. И. Блантером, С. М. Эйзенштейном и С. И. Юткевичем. Широко использовал джаз, вводил современный танец, прославился номером «Танцы машин» («Механические танцы», 1922). После закрытия мастерской с 1924-го работал в Ленинграде, в 1929–1931-м – главным режиссером Харьковского театра оперы и балета, затем в Киеве, Куйбышеве, Ногинске, умер в Москве от туберкулеза. Так что автор очень точен, но эпизод оказалась слишком экзотичным и не попал в текст его романов о революции.

Тот же очерк А. Н. Толстого описывает футуристический кабачок, куда идет герой: в нем язвительно и очень похоже изображены знакомые лица. Вот Маяковский:

«И все голоса покрывает зычный по-наглому, по-хулиганскому развалистый бас Семисветова. Он, в задранном апашском картузе, с красным бантом на длинной шее, стоит, покачиваясь, на маленькой эстраде <…> Окончив поэму, Семисветов срывает картуз и, обратясь ко всем со словами: „Американский аукцион! Разыгрывается последний экземпляр моей книжки. Деньги поступают в пользу автора“, – идет, толкаясь и суя всем картуз.

Какая-то высокая, скромно одетая, русая девушка подымается, с трясущимися губами, побледнев, говорит отчаянно: „Мне очень больно за вас, Семисветов“, бросает ему в картуз 20 рублей, очевидно, последние, и быстро выходит.

„Рита, Рита, вашу керенку спрячу в медальон“, – кричит ей вслед Семисветов»[230].

Здесь отразился и демонстративный американизм Маяковского и его «авангардный», то есть нарочито несентиментальный, часто издевательский или садистический стиль общения с публикой. Впоследствии эти детали не пригодились автору, возможно, как чересчур снижающие образ поэта.

«…В глубине сидят футуристы: болезненный юноша, в черном бархате, с лорнетом, с длинными намазанными ресницами <…> кудрявый, жилистый парень с бабьим лицом и в полосатой, как матрац, шелковой кофте, рядом с ним знаменитый футурист жизни Бубыкин, с близко сидящими глазками, с серьгой, голой грудью и воловьим затылком, стихов он не пишет, говорит – ни к чему.

Все они зовут к новой жизни, идут на великий пролом и поют „Ешь ананасы…“

Кудрявый парень читает о каких-то зайцах мало понятное и подражает соловьиному свисту. Он очень нежен и зовется, несмотря на жилы и порывы – матерью футуристов, – для этого, очевидно, и полосатая кофта на нем»[231].

Этот персонаж – точный портрет Василия Каменского. Бурлюк назывался «отец футуристов», а Каменский – «мать». Он часто читал свои стихотворения «Заячья мистерия» и «Солнцень-ярцень», где последняя строчка действительно кончается свистом: «Й-ювь (Свист в четыре пальца)». Бубыкин – это, несомненно, Владимир Робертович Гольцшмидт, который называл себя «футуристом жизни», демонстрировал физическую силу и с этой целью ломал о голову доску, обмазывался известкой и воздвигался на пьедестал в виде гипсового памятника самому себе. Жизнелюбивый Гольцшмидт фактически прибрал к рукам «Кафе поэтов»: старшая сестра его там пела, за буфетной стойкой стояла мамаша, за кассой сидела младшая сестра. Из-за него Маяковский закрыл это заведение. Смехотворные детали не вязались с толстовской концепцией футуристов как метафизических разрушителей духа России и оказались ненужными в романе.

3. Фраза «болезненный юноша, в лорнете, с намазанными ресницами», очевидно, относится к участнику другой литературной группировки – будущих имажинистов, к активисту другого кафе: «Музыкальной табакерки». Это поэт Влад Королевич, то есть Владимир Владимирович Королев (1894–1969) – приятель Вадима Шершеневича и сторонник альтернативной любви. В его книге стихов «Сады дофина» (1918) действительно фигурируют и лорнеты, и стеки, и трости. Королевич был молодым, но уже опытным эстрадным драматургом, несколько коротких его пьес в 1917 году шли в московском Никольском театре у Яши Южного – будущего хозяина берлинской «Синей птицы»[232]. «Музыкальная табакерка» с группой будущих имажинистов была альтернативной версией авангардной поэзии. Это было литературно крайне левое, «футуристическое» кафе, но с ощутимо правой политической ориентацией – сочетание, непривычное не только для сегодняшнего читателя. Само существование