Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

не обронил ни слова о том, говорил ли он все-таки с секретарем ССП Фадеевым и отдал ли ему рукописи. Во-первых, можно заподозрить, что он просто не дал делу хода, ведь могущественная протекция – ресурс, редкий и ценный, и в такое ненадежное время он мог в любой момент потребоваться самому Лидину. Во-вторых, если Лидин даже и начал такой разговор, Фадеев и сам мог отказаться, сославшись на чрезвычайную историческую ситуацию, на обилие реабилитационных дел, и не взять рукописей. Как бы то ни было, рукописей Бромлей в архиве Лидина нет. Скорее всего, он их отдал автору. Мы не знаем, о каких произведениях идет речь.

К своей чести, хотя бы в мемуарах Лидин упорно твердит: книги Бромлей должны возродиться к новой жизни. И нам в его тексте слышится «сплошное извиненье»:

«У книг, как и у пьес в театре, своя судьба: случается, много лет спустя набредет театр на забытую пьесу, извлечет из забвения, и она со всей свежестью возникает в новой постановке. Так, в сущности, было и с пьесой С. А. Найденова „Дети Ванюшина“, но Найденов написал и ряд других пьес: „Блудный сын“, „Стены“, „Номер тринадцатый“, „Хорошенькая“, однако еще при его жизни навсегда сошедшие. Можно вспомнить и судьбу драматурга А. И. Косоротова, пьеса которого „Весенний поток“ взволновала юность моего поколения, а затем неудача с пьесой „Мечта любви“ привела автора к самоубийству, но пьеса эта с Е. А. Полевицкой и Т. Павловой в главной роли уже после его смерти прошумела на русской сцене.

Может быть, и книгам Н. Бромлей „Повести о нечестивых“ и „Потомок Гаргантюа“ суждено не совсем затеряться в безвестности. Они написаны думающим автором, с некоторой иронией, но высокого порядка, однако и как актриса и как драматург Бромлей всегда была склонна к гротеску. Так или иначе – режиссер, писательница, драматург – это редкое сочетание, причем Бромлей все делала хорошо и по-своему.

Проходя мимо большого дома по Суворовскому бульвару, я вспоминаю, как нередко проводили мы с Н. Н. Бромлей долгие вечера в беседах о литературе, все же мучительно близкой ей, хотя она целиком была в театре; и вернувшийся после спектакля, правда, усталый, Борис Михайлович Сушкевич продолжал с нами беседу… А затем опустела без Надежды Николаевны[199] квартира, заставленная старинными комодами, буфетами, секретерами петровских времен, а то и вывезенными из старой Голландии; старинная мебель была ее пристрастием, которое я назвал как-то громоздким, но Бромлей сказала: „В искусстве все должно быть таким, что не сдвинешь с места“, имея в виду, конечно, фундаментальность[200].

Проходя мимо этого дома, я вспоминаю и вечерние долгие беседы, и женщину с живым умом, талантливую, оставившую свое имя не только в истории театра, но и в литературе… „Я послала Вам из Киева очень симпатичное письмо с неверным адресом“, – пишет Надежда Николаевна в одном из писем, по-женски пометив лишь: „1 июня“, но не указав года. „Надеюсь, у Вас есть совесть и легкая приязнь ко мне, в результате которых Вы прочли мои сочинения и отдали Фадееву, напишите мне о том, как вы оба мною довольны… Волынь нерусская, забавная страна, кругом семиэтажный лес, нерусские цветы и резвящиеся драматурги[201]. У нас великолепный крохотный дом, хозяйство, обед пахнет горячей глиной, робинзониада. О театре я думаю сейчас, как рыба на крючке рыболова, нельзя уйти, он зацепил за внутренности, а в общем счастье невелико. Поэтому не желаю ничего рассказывать[202]. Дела очень хороши, почти никакой прессы, две неблагожелательные статьи, публике нравились Грозный[203] и Наполеон[204]. Надоел мне этот вечный маскарад. Сегодня ветер, шум, шелест, грохот, лес. Зеркала в доме нет, смотрюсь в большую фольговую икону. Забавно, как летом в человеке меняется жизнь. Кажется, еще немного – и начнешь себе нравиться. Это самое трудное. Притом такое наслаждение знать, что на сто верст кругом о тебе говорят два-три человека, не больше, и ни одного актера[205]. Вот Вам летняя элегия. В деревне понимаешь, что в тебе больше всего утомлено: слух – это раз, городская механизация всего организма, все злые клеточки мозга и свободная совесть. Вчера, увидевши белку, ретиво визжали и мчались полверсты“.

Для меня Надежда Бромлей связана не только с театром, в котором она играла и ставила пьесы, не только с написанными ею книгами, но именно с шумом ветра, шумевшего в ней самой, и с поисками счастья, которое то ли далось ей, то ли не далось…

Уже много позднее я узнал, что Надежда Николаевна играла в Александринском театре в Ленинграде, ставила пьесы в Новом театре у Сушкевича и умерла незаметно, словно ушла в лес с его шумом и шепотом… Но книги, написанные ею, стоят на моей книжной полке, и это, конечно, утешение, что книгам никуда не уйти, хотя сегодня, может быть, и не читают их, но завтра, может быть, и прочтут: книги – извечные враги небытия»[206].

Пьеса об Акимове. В осиротевшем Новом театре, как водится, начались разброд и смута, пока, наконец, туда в 1951 году не поставили главным режиссером и художником Николая Павловича Акимова, отлученного в это время, с 1949-го по 1955-й, от своего Театра Комедии. Бромлей должна была сотрудничать с ним, что, наверное, было непросто. Акимов создал в Театре Ленсовета прославленные спектакли «Тень» и «Дело», утверждая театральную условность, гротеск, игру – все, с чем была связана молодость Бромлей и от чего она давным-давно вынужденно отказалась. В 1956 году Акимову, наконец, вернули его Театр Комедии, и настал расцвет как этого театра, так и его гениального и отважного режиссера. А в Театре Ленсовета с уходом Акимова начался кризис, и состарившуюся Бромлей, которая теперь для всех как бы олицетворяла затхлое, доакимовское, прошлое, уволили. Она пыталась бороться, обратилась в суд, но после судебного разбирательства все же оттуда ушла. Естественно, от проигравшей почти все отвернулись. Известно, что одним из верных ее друзей до самой ее смерти в 1966 году оставался актер Александр Матвеевич Эстрин (1930–?).

В первый раз ее оттеснили от театра еще в 1926 году, когда во МХАТе-2 начался раскол, и она вернулась к литературному творчеству. И теперь, в 1957 году, ушедшая, вернее – изгнанная, на пенсию, она написала оттепельную пьесу под названием, рифмующимся с ее драматургическим дебютом – «Товарищ Гавриил». В центре ее – гигант и взрослый ребенок, наивный, правдивый и совершенно «аморальный» гений-драматург Гавриил Акаянов, одушевляющий и оживляющий все и вся вокруг себя – для тех, кто знал Николая Павловича Акимова, прототип