Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

восторженно и упорно! Напрягайтесь! Успех нашего предприятия всецело в ваших руках» (с. 206), – кричат им адские прислужники. Предстоит контрольный визит райских сил, которые должны будут проверить качество благодати.

А пока все ярче вырисовывается подлинная мощь Марии, на которую не действуют адские эффекты. Она начинает визжать так, что посрамленный Сатана исчезает. Мария остается победительницей и учреждает в раю кино: «Теперь это рай». Она выступает с речью в платье знаменного шелка:

«В воскресенье у нас съезд, и я буду выступать от общего лица и отвечаю за все последствия. Я прошла на выборах единогласно и имею от черта мандат за исключительное мировоззрение» (с. 222).

Приезжает райская делегация. Сатана опять заявляет: «Да будет только свет и да не будет тьмы <…> не будет ни гроз, ни крови, ни страстей, ни деторождения <…> не будет иерархии миров, миры сольются в чин высочайший равенства, который есть ничто» (с. 228). Это и есть его коварный план. Практическую помощь в его реализации оказывает Мария:

«Прошу слова! – сказала великая женщина, и выступила вперед, и взяла в руки знамя. На голове ее был огромный картуз цвета пламени и красная звезда приколота на сердце: – Извините, что я вижу? От руки предателей все погибло <…> Где заветы революции? Неизвестно. Где Сатана – мировой вождь? Он бьется в предсмертных судорогах! И только в сердце слабой дамы огнем горит сознание долга. Мне искупление, и аз вам дам, как сказано. Рай внутри меня! Все спасено, и я наследую царство. Дайте мне руку, мой друг, – сказала она Сатане, – служители рая могут закрепить нашу связь бракосочетанием» (с. 233).

Их венчают, ибо, оказывается, у «пророка Иезавеля»[196] сказано: «Когда с вождем воинствующих сил соединится мировая пошлость, произойдет распад светлых и темных миров и будет ничто». И впрямь, все кругом течет, перепутывается и перемешивается – черное и белое, рай и ад, огонь и вода, «на небе образовалась сыпь, и там, где она опадала, было ничто». Но распад мира прекращают посланники рая, бросая обручальные кольца на восток и на запад. Мир, скрипнув, встает на место, а Марию отправляют по прежнему адресу на землю. Пошлость бессмертна.

Такое ощущение, что это переделка шуточной пьесы, написанной к случаю и отвергнутой за крамолу. В повести даны указания на жанр: происходящее персонажи называют кто «буффонадой», кто «фарсом». Не зря упоминается и кино, и «эффекты» – и правда, больше всего вся эта веселая ерунда смахивает на сценарий фильма.

Конечно, это политический капустник. Забавнее всего тут актуальные речения, выхваченные из повседневной политической жизни 1920-х и помещенные в богословский дискурс. Читатель должен был радостно реагировать на гневные причитания Марии по поводу преданной революции и кончины «мирового вождя» – Сатаны. Разумеется, «мирового» здесь напоминает разом и о «князе мира сего» – дьяволе, – и о «вожде мировой революции» Троцком. В сущности, ее тирада одновременно резонировала и с троцкизмом, и с борьбой против Троцкого – едва ли не главной темой советской пропаганды середины и второй половины 1920-х.

Иногда Бромлей бывает убийственно остроумна – например, когда ее Мария говорит: «Мне отмщение, и аз вам дам» (там же) или заявляет: «Рай у меня внутри», перевирая евангельское «Царство Божие внутри вас»[197].

* * *

Легкомысленный бурлеск Бромлей и не заслуживал бы особого внимания, однако идейная подоплека «Марии в аду» – идея возвращения иерархии добра и зла, которая одна спасает от всеобщей нивелировки, деградации и впадения в ничтожество, очень близка Булгакову в «Мастере и Маргарите»: у обоих авторов это происходит с помощью Сатаны.

Революционный пересмотр извечных категорий добра и зла давно тревожил Бромлей: мы помним, что еще в ее «Архангеле Михаиле» люди восстают против правителя, удовлетворяющего только их материальные нужды (вспомним, что Рудольф Штейнер объявил архангела Михаила борцом с материализмом). Во второй ее пьесе, «Аббат Симон», речь заходит уже напрямую о взаимопроникновении добра и зла и об их новых, более терпимых, взаимоотношениях: это частичная амнистия зла, поскольку в нем есть благо, – но не победа его. В рассказах Бромлей часто словно бы изучается то, что происходит с добром и злом в годину мятежей. Писательница любит решать этот конфликт парадоксально. Маленький несносный епископ-консерватор героически выигрывает схватку с палаческим новым порядком, а герой-революционер ему в этом всячески помогает. Девочка любит большевиков – а воплощением революции для нее становится контрреволюционер. Революционер-аскет на стороне простого народа, но это не делает его правым в его борьбе с искусством, тогда как аристократ, напротив, проповедует широту и терпимость, поддерживает искусство – и оказывается холодным убийцей.

В «Марии в аду» сталкиваются сам принцип иерархии высокого и низкого, различения добра и зла и новый порядок, отменивший добро и зло, отчего происходит сглаживание всех различий, тихое довольство для всех (по крайней мере, в теории), равенство и, как результат, всеобщее смешение, прекращение движения и превращение в ничто. Главный рычаг этого смешения – порождение нового порядка, Мария, стоящая поистине по ту сторону добра и зла. Эта всеядная, приспосабливающаяся ко всему, самодовольная, торжествующая пошлость оказывается сильнее самого Сатаны.

И тогда мы вспоминаем, что московский мир у Булгакова – это тоже скопище мелких негодяев и пошляков, измельчавший, обездушенный мир низменных дрязг, арена для эффектной буффонады Сатаны и его приспешников, с прямой целью их наказания и восстановления пошатнувшегося в России различия добра и зла.

Кроме этого основного сходства (хотя и с разными знаками: у Булгакова Сатана восстанавливает добро и зло, у Бромлей – провокаторски отменяет и то и другое), нетрудно заметить и текстуальные параллели: Профессор спрашивает Сатану, кто он по образованию. «Историк, богослов и социолог», – отвечает тот. Эта реплика звучит знакомо – у Булгакова Воланд называет себя «историком».

После МХАТ-2. Итак, Бромлей перестает писать. Возможно, это происходит из-за изменившегося литературного климата, то есть ввиду ужесточения партийного контроля над литературой, разгрома литературных группировок и закрытия частных издательств; понятно, что еще важнее и причины личного свойства: переезд в Ленинград и погружение в дела Ленинградского академического театра драмы. Впервые Бромлей оказалась настолько востребована в театре.

На мой взгляд, к приглашению Сушкевичей в Ленинградский академический театр драмы приложил руку Алексей Толстой. Бромлей была с ним знакома давным-давно. Еще зимой 1917/18 года она находилась в его литературной орбите, когда посещала вторники театрального критика С. Кара-Мурзы, в салоне которого мэтром был Толстой, к тому времени уже известный прозаик и драматург; тогда же она выступала и в литературном кафе Толстого и Эренбурга «Трилистник». В 1922–1924 годах Студия совершила большую гастрольную поездку по