Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

и, когда не спорил и не дрался, до смерти любил пустословить на темы о сладости колен пречистой девы, о гармонии зада мученицы Евсевии и о блаженном истечении словес, исторгаемых Духом Святым из уст апостольских.

Это был чистый, счастливый и безнравственный человек, не причинивший зла на земле ни голубю, ни скорпиону. Сабельные удары, расточаемые врагам всех истин <…> в счет не идут, ибо это есть область возвышенного. С женщинами он был слаб духом и телом» (с. 142).

Этот совершенно замечательно описанный защитник любых интеллектуальных достижений, сражающийся не во славу истины, а во славу самого интеллекта, ценитель красоты художеств, которого не смущает никакая непристойность, типичен как ренессансный человек, ценитель разума и искусства. Но, возможно, это портрет некоего московского современника Бромлей, образованного и широко мыслящего, кто умел встать выше содержания идейных споров, оценивая лишь уровень самой полемики. В 1920-е такие люди еще оставались активны.

Исповедь революционной души. «Мои преступления» рассказывают о московской девочке-подростке, юношеский бунт которой против семьи по времени совпадает с революцией.

Этой новелле приданы убедительные автобиографические черты, поскольку писательница строит психику своей бунтующей героини, привлекая личный и семейный материал. Описана богатая и культурная немецко-русская семья, классическая русская няня (такая обожаемая няня появляется у Бромлей еще в «Записках последнего бога»), излагаются детские воспоминания – по всей очевидности, авторские – и даже имя девочки, Надя, делает ее тезкой сочинительницы[192]. Однако не следует забывать, что автору в момент революции было 34 года.

Рассказывая о душевных событиях своей крошечной героини, Бромлей – вслед за А. Белым в «Котике Летаеве» – подчеркивает их огромность и серьезность:

«Я твердо знаю, что я такая же была и в четыре года, только серьезнее. Сейчас не так страшно, и я немножко привыкла жить. В четыре года ни к чему еще не привыкаешь, в четыре года у меня были мрачные страсти и дантовское представление о жизни, в особенности, когда болел живот или приходила бабушка…

Про мои четыре года помню все; тогда началось то важное, что есть во мне теперь. Было так: огромный утюг воздвигнут на розовой скатерти, скатерть старая и внушает доверие; я смотрю со страхом на утюг, утвердившись на нянином сундуке, где самое защищенное в мире место. Утюг палит; страшные, серьезные мысли. До четырех лет человек по-настоящему серьезен» (с. 238).

На этот почти документальный «якорь» раннего опыта крепится то, что, по всей вероятности, теперь больше всего интересует автора, – становление «революционной психики». Фрейд здесь усвоен: в детстве Бромлей видит корни всех духовных и нравственных аномалий. Первая часть новеллы – это история развития характера ребенка, его внутренне биполярный мир любви и ненависти. Героиня с младенчества интериоризирует все обвинения взрослых в свой адрес и растет в уверенности, что она глубоко преступна.

«С другой стороны, сколько совершено преступлений, всегда нечистая совесть, и я не могу и не буду просить прощения.

Проси прощения!

Летом я толкнула девочку на дорожке в саду, и у нее выбился зуб. Кровь.

Я трепещу и, зажав нос в ладони, всхлипываю, сидя на сундуке. Я убила девочку. Проси прощения. Нет. Я преступна, несчастна на всю жизнь – и еще „проси прощения“? Нет. Мне кажется, что у кошки такое же преступное лицо, как у меня, кошка – это сама нечистая совесть, я не люблю того, что на меня похоже» (с. 239–240).

Итак: героиню губят «мрачная гордыня, беспутство и нераскаянность» – а дело в том, что, следуя известному явлению «солидарности с агрессором», она всегда ждет себе «наказаний от судьбы за то, что… нелюбима» (с. 243).

Но, упорствуя, она спасает свое существо. У Нади сильное чувство самосохранения, она неспособна просить прощения – не может участвовать в требуемом взрослыми самоотрицании. Единственная, кто не требует от нее повседневного самопогрызания, – это ее няня, верно и терпеливо любящая ребенка. Няня – это сердце вселенной маленькой Нади, ее поддержка и опора: «Я слышу, как няня садится на скамеечку. Теперь она, как теплая гора посреди ковра, а на ковре огромные цветы, и все это вместе образует прекрасную страну за моей спиной» (с. 241).

На противоположном полюсе – властная, подавляющая бабушка: «…стоило мне надеть любимое платье, она спрашивала презрительно: „Weshalb so herausgedonnert, meine Enkelin? (Почему так расфуфырилась?)“» (с. 247). Там же – разочарованная Надей мать и конформистка Вера, ее старшая сестра.

В описаниях неуклюжего и конфликтного отрочества Нади присутствует изрядная ирония. Девочку не удалось сломать в раннем возрасте, и, по мере того как она растет, героиня отвоевывает для себя все новые кусочки свободы, становясь настоящим наказанием для семьи. Она начитана, как взрослая, однако по-детски груба и бесчувственно жестока к своим близким:

«К моим двенадцати годам мама у меня не смела пикнуть, бабушка была ниспровергнута и я стала говорить о Вере, что она из магазина готовых вещей. <…> к этому времени меня сдали в гимназию и я пожаловалась бабушке, что из меня хотят сделать готовую вещь, а маме сказала, что мы с ней стоим на разных берегах, что ей ко мне не переплыть, а я к ней плыть не стану. К этому времени у меня появился высокий стиль, и я стала ценить себя необыкновенно. В то же время мне было совершенно ясно, что никто не ждет от меня добра» (с. 248).

Единственный моральный авторитет для героини – это любимая няня. Но та заболевает и умирает[193]. Ее кончина приводит девочку к тому, что она отвергает несправедливый мир и отрицает Бога:

«Я 12-ти лет взяла манеру вмешиваться во все Господни дела и сопротивляться насилию его властей и всегда помнила тот случай. Во время войны наши с ним отношения стали невозможными, тем более, что я читала Дарвина, и тут Бога, наконец, ниспровергла и очень этим прославилась» (с. 250).

В этот момент читатель может вспомнить девочку-гимназистку, подружившуюся с чертом, из раннего стихотворения Бромлей «Видения». Она тоже горда и яростна, тоже поклоняется самой себе и бросает вызов небу.

Но в этой поздней и тоже гностической повести нет никакого люциферианства, все психологизировано. Просто порой девочка изнемогает от собственных безумств, от собственной гордости, от одиночества и рыдает ночи напролет, запершись в своей комнате и давясь, чтобы не сказать «Боже мой».

Хронологически взросление Нади и сопутствующий ему бунт против Бога и семьи приходятся на революцию, что придает ее протесту политическое звучание. Со своим неприятием существующего порядка вещей, нетерпимостью и максимализмом девочка находит в большевиках родственные себе черты и становится решительной их сторонницей. Разумеется,