Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Дорога становится трудной. То вниз, то вверх. Нужно слезать с велосипедов и толкать их вперед полчаса, потом несколько минут съезд, и снова в гору. Это более утомительно, чем одно длинное восхождение. Хотим еще сегодня проехать Ла-Мюр и завтра быть в Урьяже, под Греноблем. Там есть приют «P. C.K»{108}, и там находятся несколько соседей по «общей комнате» в Каркассоне. Может, нам удастся отдохнуть там пару дней после Альп. После обеда дорога такая же. Тридцать подъемов и спусков. И наконец гвоздь в крышку гроба — 6 км подъема до Ла-Мюр. Что делать — поднимаемся. Около восьми часов вечера мы в Ла-Мюре. Вечер холодный, и мы так устали, что еле плетемся по улицам. Я хочу купить мяса на ужин, мы останавливаемся у стены и осматриваемся. Мимо нас проходят две девушки, говорящие по-польски. Тадеуш сразу оживился: «Царица драгоценная, цветок сирени, польки, землячки родненькие, где здесь можно купить мяса двум убогим гражданам?»

Два «цветка сирени», румяные и полные (двойная сирень), хихикая, защебетали. А откуда? А куда? А как долго? А у тетки есть бистро, может, она вам что-нибудь продаст, у нее еще и магазин рядом с бистро. Тадзио уверенно взял инициативу в свои руки: «Краса Франции, веди — пойдем за тобой хоть в постельку (хи, хи, хи)», — и таким образом мы оказались в тетином бистро. Тадзио по пути втихаря делал наблюдения типа: «Стряпухи, клуши эмигрантские, ракеты (?), кулемы» и т. д. и т. п., но вслух очаровывал: «Что смеешься, цветочек ненаглядный, так нельзя, нехорошо…» — а мне вполголоса: «Ты посмотри, Ендрусь, на эти ноги, — только по дому ходить или грязь месить, а?»…

В бистро тети оказалось много поляков, эмигрантов. Пригласили нас к столу, пришлось разговаривать. Тадзио страдал, потому что, как и почти все поляки, приехавшие во Францию во время войны, он эмигрантов, по сути, не переваривает. Я это понимаю, но пытаюсь научить его воспринимать такой специфический элемент. Старый эмигрант остался в душе поляком и подтвердил это множеством доказательств, но телом, чаще всего подсознательно, он быть поляком перестал. С данной точки зрения можно говорить о совершенно особой национальности, эмигрантской национальности. Польский эмигрант — результат многих явлений и условий польской и французской жизни; коктейль, не всегда вкусный (зачастую его тяжело проглотить), приготовленный беспощадной судьбой. Кто эмигрировал во Францию? В основном неквалифицированные и необразованные крестьяне. Карьера такого эмигранта была, как правило, тяжелой. Замученный нищетой в своей стране, он садился в поезд с табличкой на шее, как скотина, ведомая на бойню; еще в Польше он подписывал письменное обязательство, продавая себя французскому фермеру или фабриканту на три года, и ехал. Во Франции работал у фермера за питание, проживание и 400–600 франков зарплаты в месяц. Одновременно он смотрел на французскую свободу и демократию, питался за одним столом с хозяином, год был слепым, через два года, познакомившись с другими, становился «умным», а через три года убегал из деревни в город, чтобы стать заводским рабочим. На заводе он брал в руки отвертку и напильник, с типичной для поляков сноровкой и смекалкой «хватал на лету» то, что от него требовали, и поэтому считался «квалифицированным слесарем». Теперь ему было плевать на весь мир. Оторванный от собственного государственного организма и гражданской дисциплины своей страны, он в то же время не жил так, как живет обычный французский гражданин. Отсюда свойственный каждому поляку своего рода эмигрантский анархизм, усиленный стилем местной жизни. Зарабатывал хорошо, денег на сардины и шампанское хватало, «здесь, знаете, не так, как у ВАС в Польше, знаете, здесь, знаете ли, эгалите и, знаете ли, либерте; здесь хозяин, знаете ли, ничего не скажет работнику, потому что его здесь уважают — вуаля, знаете ли!» В глубине души он остался необразованным, невежественным, бедным безземельным крестьянином, с тоненьким налетом более развитой цивилизации и уровня жизни, основанного на доступности того, что «знаете ли, у ВАС в Польше только у интеллигенции было — вуаля!». Доступность того, что в Польше даже для «интеллигенции» являлось зачастую роскошью, формировала его склад ума. Он становился умнее всех, становился паном, графом, все умел и все мог, и все было «потому что у ВАС в Польше». Концентрированная смесь того, что на самом деле представляет собой каждый поляк: смесь денатурата, шампанского и жидкой культурно-бытовой политуры. Есть исключения, особенно среди шахтеров — сплоченного и мудрого контингента в силу опасности их работы. Можно провести разделение: эмиграция и шахтеры.

Он забывает польский язык, уродует французский, вместо «да» говорит «si» или «wuj», и нужно прямо сказать, что в большинстве случаев до его разума дошли только отрицательные стороны французской свободы и французской laissez-aller[168]. Врожденное трудолюбие и интеллект позволяют ему недооценивать француза, менее сильного и выносливого. На фабрике я работал с эмигрантами, с нашими «из Польши» и с французами. Повидал многое. Наши «из Польши» вообще всех эмигрантов презирали, впрочем, взаимно. Сколько раз я слышал в раздевалке, как наш свысока поучал эмигранта: «Слушай, все страховки, оплачиваемые отпуска у нас были уже давно. Даже не начинай мне тут со своей Францией, ты ничего не знаешь, о чем с тобой говорить?» Тадзио, как правило, не смущается: «Чего я буду с вами спорить, если вы умнее. Говорите нормально, по-польски; что за „wuj“[169]? Вы мне не дядька и не родственник, я не понимаю, kompran pa[170]!»

Иногда страдание облагораживает, но, как правило, только тех, кто раньше не страдал. Тех, которые мучаются изначально, страдание облагораживает очень редко. Эмигранты страдали сначала в Польше, потом здесь. Когда во Франции начался кризис и большинство иностранцев уволили с работы, наш эмигрант переходил на пособие по безработице. Будучи безработным, он не платил за квартиру, получал пособие, а поскольку контроль за безработными, как и любой французский контроль, был довольно необременительным, безработный нелегально подрабатывал (халтурил). Тут починил печь, там покрасил квартиру, еще где-нибудь установил ванну или центральное отопление (поляки все умеют) и т. д. — в целом жил в большинстве случаев сносно. Отношение к миру: «И что ты мне сделаешь?» Правление Блюма{109} и более легкая жизнь во Франции, безработица, bricolage[171] — эти обстоятельства позволили ему делать то, что он считал нужным. Чтение левой французской прессы, совершенно демагогической, завершило его образование. Элемент, внешне непростой в обхождении, третий (после мужского и женского) пол Польши, внутренне, безусловно, гораздо более стоящий, хотя в целом и доверчивый,