Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

— «на всякий случай». И часто им доплачивали, справедливо или нет. Богдан, удивительный варшавянин, которого Тадзио в шутку называл «дитя помойки», говорил мне всегда: «Пан Б., у них зарплата как государственная лотерея». Может, на заводах «Ситроен» или «Сомуа»{102} было лучше. Не знаю; знаю, как было у нас. Люди, замечавшие подобный беспорядок, говорили, как правило, то, что говорили все: «Да, но в целом во Франции все работает». Работало из-за денег и богатства; французы могли позволить себе беспорядок. И был мир. Разразилась война, и все лопнуло, как дождевой гриб. Деньги в таких случаях не помогают. Великолепная Франция рухнула быстрее (относительно) и позорнее, чем нищая Польша. Захотят они это признать? Будут ли они искать вину в себе, а не в обстоятельствах, в «предательстве», «потому что Америка не помогла», в других?

Говоря об этом Тадеушу, я пытаюсь одновременно учить его ПОНИМАНИЮ; тому, что если ЗДЕСЬ это так, то вовсе не обязательно, что У НАС было лучше. Терпеть не могу «а у нас» и «культуру», которая жене полковника не могла позволить жить в гостиничном номере со «встроенным» биде (это, как правило, лучшие номера) и заявить с возмущением, что «я в публичном доме жить не собираюсь». «Экзотика» Франции также имеет значение. Вопрос: какие «недостатки» являются спасительными для культуры? Когда я закручиваю или отвинчиваю разные гай-ки, я жутко матерюсь — это правда; но в то же время я думаю, я ДОЛЖЕН думать о том, что эти гайки были созданы людьми, а не машинами. Впрочем, велосипеды отличные, пожалуй лучшие в мире. Даже в велосипедах есть что-то от Франции.

Палатку на такой местности не разобьешь. Вар течет по широкой долине, влажной и холодной. Проезжаем мимо фермы, я замечаю сарай с соломой. Можно было бы отлично выспаться. Подъезжаю к дому, здороваюсь с хозяином и прошусь переночевать. Довольно сдержан, но соглашается сразу. По акценту слышно, что он не француз. В дальнейшей беседе спрашиваю, откуда он. Испанец, я в свою очередь говорю, что я — поляк, и его кажущийся холод исчезает, он сразу приглашает нас в дом. Здесь мы знакомимся с другими членами семьи. Мать, пожилая женщина, торжественно приветствует нас, а когда мы поочередно целуем ей руку, моментально выпрямляется и начинает вести себя как настоящая une grande dame[160].

— Господа, садитесь, пожалуйста, вы, наверное, устали; может, вина? Простите, должна вас покинуть, мне нужно следить за огнем, я делаю запасы на зиму.

Я предлагаю пойти вместе, и мы выходим. Во дворе под двумя котлами горит огонь; в котлах толстые бутылки из-под шампанского, обмотанные пузырем или закупоренные и перевязанные проволокой. В них заготавливают на зиму помидоры, горошек, зеленую фасоль. У котлов мы знакомимся с обеими дочерьми — 17- и 15-летними Инес и Ангеликой. Обе красивые, с большими черными глазами, стройные. Тадзио сразу начал расшаркиваться и нести чушь, тем более что обе девушки вели себя просто великолепно. В них чувствовалось некое достоинство и светские манеры, совершенно не сочетавшиеся с босыми ногами и старой одеждой.

Мы беседовали, и порой трудно было поверить, что я разговариваю с бедными, оборванными крестьянами. Дочери очаровательно естественны, ничуть не скованные, свободные, привлекательные. Речь шла о школьной программе и о французах. И снова то, что мне доводилось видеть много раз: иностранец, давно живущий во Франции, смеялся над французами и даже презирал их. Француз ленивый, не умеет работать. Что-то вроде презрения здоровой особи к болезненному и слабовольному человеку. Большая доля снисхождения, вытекающая из ощущения собственной силы и расторопности. Дочери смотрели на нас немного с удивлением — поляки. Они читали об обороне Варшавы, о Вестерплатте, о том, как вели себя поляки на местном фронте. Алькасар и Вестерплатте создали духовное родство. Как будто разговор за чаем у господ X или Y.

Инес помогала нам готовить ужин, а Тадзио превзошел самого себя, изображая неуклюжего беспомощного парня. Он закатывал свои голубые глазки и смешил девушек. Для нас двоих был накрыт столик — семья ела отдельно. К ужину пришел их сын, красивый молодой испанец, работающий рядом на кирпичном заводе. Перед едой вся семья помолилась. После ужина мы еще долго разговаривали, и около одиннадцати часов мы с Тадзио пошли на сеновал после долгих и изысканных извинений со стороны отца, что он не может предложить нам более удобный ночлег. Мы бедны, — говорил он, будто немного стыдясь. Земля здесь неблагодарная и требует много работы. Но он работает там, где французу было trop difficile[161].

Тадзио ворочался на соломе и наконец не выдержал:

— Ендрусь, может, мне прогуляться под окном Ангелики. Испанки умеют ценить поляков, пленясь Тадеуша речами…

— Откуда ты знаешь «Альпухару»{103}?

— В армии пели… А младшая — просто конфетка. Ой, ласкал бы, целовал бы… Можно было бы здесь остаться дня на два…

— Спи, Альманзор варшавский. Спокойной ночи.

В горах, 18.9.1940

Мы спали на открытом воздухе, у сарая была только крыша. Как подводные лодки, мы нырнули в солому и выставили только перископы носов. Тепло. Я проснулся на рассвете. Светало. Звезды были бледные, от реки шел туман и расплывался по пастбищам. Воздух был как родниковая вода. Я проглотил несколько огромных глотков и снова уснул.

После завтрака мы поехали дальше, провожаемые всей семьей. На дорогу нам дали молока и яиц. Денег не взяли и оскорбились бы, если бы я попытался настаивать. Инес и Ангелика долго махали вслед.

В нескольких километрах от фермы дорога разветвлялась: налево — дорога Наполеона на Динь, направо — Великая альпийская дорога на Барселонет. Поворачиваем направо. Дорога все больше поднимается в гору. Солнце и жара. Еще Морские Альпы, но все более могучие. Это как заплывать далеко в море: у берега волна короткая, острая, нерегулярная, дальше она все длиннее и выше. Так и с горами. Вар сужается, иногда его трудно обнаружить среди больших валунов на дне долины. Узкая, отлично асфальтированная дорога закручивается в серпантин, и нам приходится слезать с велосипедов. Медленно идя в гору, разговариваем. Тадзио тараторит без умолку, рот у него не закрывается. Я чувствую, что мы подходим к высокому перевалу, под которым лежит маленькая деревушка Ла-Салетт, похожая на cкопление собачьих будок. Начинаем спускаться. Бешеные серпантины, местами длинные тоннели. Это уже действительно высокогорная езда. Ослепленные солнцем, мы влетаем в совершенно темные тоннели и слепнем. Ориентируемся только на светлое пятно в конце тоннеля. Дорога похожа на трассу сложнейшего скоростного спуска. Из тоннеля она выскакивает на склон, несколько