Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

стена. Я так давно не был в горах. Проезжая под тенистой каменной стеной, по которой сочится вода, я с удовольствием заезжаю в холод и запах влажных скал, смешанный с запахом невидимых елей. Долина — то узкая, то расширяется, зеленые склоны пастбищ и засеянные поля сменяют друг друга. Здесь — ущелье не шире 30 метров, там — обширные зеленые пространства. Дорогая прекрасная, и в конце концов Тадзио со знанием дела заявляет: «Знал Наполеон, какой дорогой возвращаться».

Едем медленно. Горы сильно отличаются от Татр. В Татрах тесно, толчея вершин. Татры подобны подушечке, плотно набитой булавками. А тут — огромный массив, просторный и мощный. Место, где долина расширяется, кажется целой страной. Переход от моря к горам настолько внезапный, запах ветра настолько другой, что порой не хочется верить, что в 20 километрах отсюда есть море, пальмы и пляж.

После обеда мы располагаемся у дороги и полдничаем. На десерт у нас белый виноград, сорванный чуть выше в кряжистом винограднике. У него совершенно другой вкус, чем у винограда с низин; твердые и маленькие ягоды, освежающе кислые и покрытые таким пушком, будто внутри их температура ниже нуля. Солнце греет нежнее, и горы вокруг тонут в голубоватой, уже осенней дымке. Везде пусто. По пути мы встретили всего один автомобиль и трех человек. Вздремнув, продолжаем путь.

Солнце уже цеплялось за вершины гор, когда мы доехали до Пюже-Тенье. Маленький городок, будто из «Питера Пэна»{101}. Здесь нет отдельных домов; все они друг с другом соединены, а то, что можно было бы назвать улицей, заканчивается внезапно перед большой прихожей: проходишь под сводом, а там продолжение той же «улицы». Впрочем, их трудно назвать улицами; скорее прямоугольные, кишкообразные, ромбовидные или треугольные дворы. Весь город фактически является одним домом и одним двором, и все находится «здесь»; ни об одном доме или магазине нельзя сказать, что он «там». Внутри — большие раскидистые тенистые деревья и много широких сводчатых ворот.

В одном из небольших магазинов «здесь» я купил джем. В Ницце о джеме можно только мечтать. Остатки прежней Франции теперь купишь только в небольших селениях, отдаленных от железной дороги. Нет бензина и автомобилей, нет и товаров. Отсутствие автомобиля парализует всю цепочку поставок. Крупные города голодают; десятки меньших поселений не испытывают недостатка ни в чем, хотя и они перестали получать продукты из деревни. Теперь видно несовершенство железнодорожной сети Франции. Если, например, в Германии, Бельгии, Австрии железные дороги действительно представляют собой замкнутую прямоугольную сеть, то во Франции — это незаконченная паутина. Париж — логово паука, и от него расходятся нити рельсов к большим городам, почти без поперечных звеньев. Есть большие линии с разветвленной звездной системой (Париж — Бордо, Париж — Страсбург, Париж — Марсель и т. д.), а между звездами лежат сотни мест, доступных только благодаря отличным Routes Nationales I и II категории, routes départementales и, наконец, routes communales[155], в основном превосходные и отнюдь не второстепенные. Дорожная сеть настолько плотная, что иногда, глядя на карту, хочется сказать, что это просто перебор. К каждой дыре можно подъехать с пяти сторон. Да еще по ТАКИМ дорогам!

Там, где нет железной дороги, еще есть джем, консервы, шоколад, сгущенное молоко, словом, douce France[156]. Но и она скоро исчезнет. Мы же обещаем себе воспользоваться всем этим здесь, в горах, потому что тут не было беженцев и железная дорога не петляет по окрестностям. Едущему рядом Тадеушу я рассказываю об экзотике Франции. Франция экзотична. Странная страна. Например, в Париже, начиная с пятого этажа и выше, в старом и никогда не ремонтированном жилом доме освещение осуществляется с помощью керосиновых ламп, пища готовится на спирту или на древесном угле. Унитаз и вода в коридоре или на лестнице. По-французски «комфорт» часто означает унитаз в квартире (а не на лестнице!), а квартира с ванной считается роскошной; арендная плата за комнату с ванной и плитой (так называемая студия) в два-три раза выше, чем у нас. Трубы центрального отопления и газовые трубы проводятся, как правило, поверху — просто прикрепляются к стене, и электрические провода тянутся поверху, прикрытые только деревянной доской. Система открывания окон не изменилась со времен Людовика Святого и рассчитана на крепкие руки средневековых рыцарей. Окна открываю всегда я, потому что у Баси не хватает сил. Дверных ручек вообще нет. Французскую постель, заправленную по всем правилам, невозможно проветрить, не приложив огромных усилий. Пыль из ковриков и одеял выбивают из окон соседям на голову. Хотя по закону от какого-то там года вообще ничего нельзя выбивать; разрешается только выносить ковер во двор и чистить его щеткой. Бумагу, банки, корки, пепел и окурки бросают на землю. Использование пепельниц ограничено. Железнодорожные вагоны грязные, и я никогда не видел в них крючков для верхней одежды. Ни на одном пальто, как мужском, так и женском, сшитом или купленном во Франции, нет вешалки, чтобы его повесить. Болты, винты, гайки во Франции не стандартизированы. На наших велосипедах все гайки разные, на моем велосипеде одни, у Тадеуша — другие, потому что у нас велосипеды разных марок. В результате купленный нами восьмикалиброванный ключ отвинчивает лишь одну треть всех гаек. Теперь я понимаю, почему французский гаечный ключ называется французским. Он отвинчивает любую гайку, что при миллионах гаек во Франции просто необходимо. А поскольку невозможно, чтобы во Франции такой ключ назывался французским, он называется английским. То же самое с французской собакой, которая здесь называется un chien anglais[157]. Врачи с пренебрежением относятся к больным, и медицина здесь такая же «профессия», как и любая другая. Когда наша консьержка в субботу сломала руку, несмотря на ее связи, доктор П. не смог ей ничем помочь, и пришлось ждать до понедельника, потому что samedi et dimanche on ne travaille pas[158]. Таких грязных коров, как на здешних фермах, и такой грязи, как в здешних деревнях, я почти не встречал у нас. Я работал на большой оборонной фабрике (5000 рабочих), где о научной организации труда только слышали. Может, потому, что она была une usine nationalisée, то есть национализирована. Всем всё равно. Бухгалтерия велась таким образом, что ошибки любого рода считались не только возможными, но прямо-таки неизбежными. Результат: при каждой зарплате было в среднем 3000 (прописью: три тысячи) жалоб. При исправлении ошибок снова ошибались. Поляки сразу поняли, какие это дает возможности, и после каждой зарплаты они возвращали свои feuilles de paye[159]